Сергей Бернатосян - Воровство и обман в науке

А она в них попадала не раз. Слишком уж над всеми довлела вера в непреложность открытых крупными учеными новых законов и слишком велика была сила авторитетов, чтобы кому-то взбрело в голову проверять подлинность обнародуемых экспериментальных данных, а уж тем более их опровергать. Ньютон действительно ничем не рисковал, наводняя свои работы недостоверными сведениями. Кто осмелился бы проводить ревизию трудов, под которыми стояло его блистательное имя?

Случалось, что подобострастие и смятение перед великими мира сего принимали чисто анекдотический оборот. Так, например, гениальный древнегреческий мыслитель Аристотель однажды объявил, что муха имеет восемь ног. И с этим убеждением сошел в могилу. Поскольку к подобному заключению пришел сам Аристотель, то его никто не удосужился подвергнуть сомнению. И надо же — понадобились почти два тысячелетия, чтобы наконец подсчитать, что у мухи не восемь ног, а всего шесть! Да, кстати, говорили, что Ньютон и мухи не обидит. И зачем же ему было мелочиться, когда рядом стояли "слоны" науки. Вот чьих костей он добивался, вот чью волю он хотел сломать своим авторитетом.

Как здесь не вспомнить того же Гете, который в своих сочинениях по естествознанию предупреждал об опасности этого безрассудного биения челом перед кумирами любых мастей. "Ложная гипотеза лучше, чем отсутствие всякой гипотезы, — утверждал он, — что она ложна, в том нет беды, но если она закрепляется, становится общепринятой, превращается в своего рода символ веры, в котором никто не смеет сомневаться, которого никто не смеет исследовать, — вот зло, от которого страдают века". Самое страшное, что может произойти с идеей — это ее трансформация в окаменелость. Кого только не сразишь таким холодным оружием! А неверные предпосылки сами по себе, возможно, действительно безвредны и безобидны. Но стоит их только воплотить в жизнь, как сразу же скажутся последствия, которые могут стать необратимыми.

Немало печальных последствий преподнес истории частенько пренебрегавший моральными и нравственными принципами в своей научной деятельности лучезарный Ньютон. Сильным мира сего как раз и ничто чужое не чуждо. Но обвинить его в том, что он за неимением собственных идей обкрадывал других исследователей, заимствуя у них ценные идеи и мысли, как это пытался преподнести Гук, конечно, нельзя. Ньютон сам был начинен ими "по макушку" и подобно Гёте неоднократно заявлял, что если и "видел дальше, то потому что стоял на плечах гигантов". Но мелкое жульничество все-таки было свойственно его не лишенной авантюризма натуре. Во всяком случае, стараясь пролить свет на природу света, он, несмотря на всю свою светоносность, не раз пускался в аферы. Так что из-за ограды ньютонова сада летело немало неотесанных камней в чужие огороды. Собранные же с чужих огородов камушки, ладные да крепкие, с любовью закладывались им в фундамент собственного роскошного дворца.

Но если человечеству психологически нетрудно свыкнуться с мыслью о научных преступлениях Птолемея, Кардано и прочих, то усомниться в нравственной чистоте Ньютона все равно, что плюнуть против ветра. Ведь если не верить Ньютону, то кому же верить тогда?

В 1799 году во время Большого Египетского похода, предпринятого Наполеоном, один из сопровождавших его ученых мужей Бруссар близ города Розетта наткнулся на плиту с тремя надписями на разных древних языках, датированными 196 годом до нашей эры.

Эта удивительная находка с параллельным текстом демотического и иероглифического письма, названная "Розетским камнем", всполошила весь мир. Особенно притягивала ученых разгадка текста, выполненного с помощью древнеегипетских иероглифов. Она представляла собой тайну за семью печатями.

Но вот подвернулся случай раскрыть и ее. Поскольку смысл надписи на древнегреческом языке был понятен, тот же самый смысл было логичным искать и в двух других. Многие ученые, забросив основные дела, занялись этой проблемой. Понятно, что в их числе оказался и вечно увлекающийся всем новым Томас Юнг.

А вышло это так. Самолюбивого Юнга задело заявление крупнейшего математика и физика Ж.Б.Ж. Фурье, создателя теории тригонометрических рядов ("рядов Фурье"), что поверить алгеброй древние письмена не удастся. То же утверждали другие признанные авторитеты. В пику этой одноголосице и взялся Юнг прочесть скрытую в иероглифах информацию именно с помощью математического аппарата.

Днями и ночами он делал какие-то вычисления, корпя над древними закорючками, пока не разделил текст на слова. Вопреки всеобщему мнению Юнг был убежден в том, что каждый иероглиф представляет собой отдельную букву, а не слово-символ, как предполагалось вначале.

В общем, за относительно короткое время он достиг фантастических успехов, и пока коллеги все еще ломали голову над "ключом" шифра, ему уже удалось кое-что прочитать. Как потом выяснилось, из 214 разобранных Юнгом слов, 50 были переведены им правильно.

Но на большее его, как всегда, не хватило. Он оставил нудное занятие и погрузился в решение далеких от лингвистики проблем. А свой утраченный к письменам пыл объяснил тем обстоятельством, что в них подробно перечислялись имена всяческих богов и фараонов, мало интересных для науки.

Как бы там ни было, Юнг поступил с этой работой так же, как и со своим трудом по волновой оптике: забросил ее на самом пороге открытия. Когда же его посетила мысль вернуться к прерванному исследованию, то обнаружилось, что "поезд ушел, и рельсы разобрали".

Надписи на Розетском камне оказались полностью расшифрованными молодым, энергичным и крайне собранным Жаком Франсуа Шампольоном. "Камушек" обессмертил его имя так же, как другому ученому Луиджи Гальвани принес славу суп с лягушачьими лапками.

Да прольется свет на природу света

Как вы думаете, что произойдет, если мы взглянем на небосклон науки через примитивную оптическую трубу Птолемея и подсчитаем число блуждающих там звезд с помощью придуманного Джоном Атанасовым персонального компьютера? А вот что: оно заметно превысит количество так называемых "устойчивых" светил, которые ни за что не уступят другим своего "звездного" места. В случае же если нечаянно выяснится, что оно занято ими не совсем по праву, то они из кожи вон вылезут, лишь бы не пересесть с трона на табуретку и не оказаться в созвездии Пса после обжитого созвездия Лебедя. Этого не даст им сделать страсть к славолюбию — одно из самых неприятных проявлений испорченной человеческой природы.

И все-таки блуждающие приоритеты и их истинные авторы своей незавидной участью будут обязаны не столько порокам и заблуждениям замечательных людей, сколько тем замечательным идеям, которые созревали в головах исследователей, либо когда не наступила пора сбора урожая, либо когда сами идеи не были готовы к тому, чтобы превратиться в неопровержимые теории. Помните обидчивую тираду яйца Ганзера из широко известного романа Роберта Шекли: "…сижу себе, никого не трогаю, как вдруг кто-то приходит и меня собирает!" То же происходит и с идеями, которые имеют обыкновение сопротивляться, когда их начинают неожиданно и несвоевременно "собирать".

Давайте посмотрим с этих позиций на научные изыскания в выяснении природы света, которыми помимо Гете, Ньютона и Гука занималось не одно поколение естествоиспытателей. Почему в раскрытии этой тайны они постоянно наталкивались на какие-то рогатки, то шли вперед, то внезапно откатывались назад? Почему одни впадали в крайность идеализированных представлений, а другие были склонны искать в световых явлениях непременно нечто материальное, наподобие ньютоновых корпускул? Почему, наконец, ученые, придерживающиеся более прогрессивных взглядов, неизменно встречали на своем пути мощную волну сопротивления со стороны своего же круга? И как случилось, что более чем через столетие вокруг волновой теории света, сформулированной на основе научного наследия Гука и Марци французским физиком Огюстеном Френелем, вновь разгорелись научные страсти?

Дело в том, что многим исследователям того времени было не по силам разобраться в сложном математическом аппарате учения Френеля, и его наотрез отвергли, невзирая на одобрительные отзывы отдельных "китов" науки. Прогрессивную идею предали забвению, а приоритет прочно и надолго закрепился за однобокой корпускулярной теорией Исаака Ньютона. Ладно, будь на дворе XVII век, но XIX?! Не правда ли, странно? Ведь к тому времени уже был выявлен механизм распространения света, вошедший в науку как "принцип Гюйгенса", обнаружены явления преломления и интерференции света. Наконец, в 1819 году состоялось открытие Френелем дифракции света, блестяще подтвержденное его расчетами. Разве все это вместе взятое не противоречило положениям Ньютона и не свидетельствовало в пользу именно волновой теории?