Александр Смыкалин - Колонии и тюрьмы в советской России. Монография
Поскольку Соловки были лагерями «особого назначения», то на их обитателей амнистия не распространялась; так что перед очередной амнистией на Соловки завозились многочисленные партии заключенных с материка, которых ОГПУ желала «уберечь» от амнистии.
До середины 20-х гг. у политических были привилегии: их не заставляли работать, жили они отдельно (некоторые даже имели семьи). Контрреволюционеры же помещались вместе с уголовниками-рецидивистами, что существенно усугубляло их страдания. Осуществляемые на острове работы первоначально касались хозяйственного обслуживания лагеря: торфо- и лесозаготовки, лесосплав, рыбные промыслы. Со временем Соловецкие лагеря стали обслуживать также ОГПУ, а к началу 30-х гг. были включены в Госплан.
Соловецкие лагеря прославились величайшим произволом местного начальства (которое состояло отчасти из провинившихся работников ОГПУ, тоже заключенных). «Нормальными» явлениями были избиения без повода (иногда до смерти), морение голодом и холодом, индивидуальное и групповое изнасилование женщин, выставление летом на «комарики», а зимой – на обливание водой. Приблизительная численность заключенных Соловецких лагерей по некоторым источникам составляла в 1923 г. 4 000 человек, в 1927 г. – 20 000, в начале 30-х гг. – около 650 000 человек (вместе с отделениями на материках)[124]. Примерно пятая часть всех заключенных приходилась на уголовников.
Из-за неподготовленности лагеря к зиме много людей погибало от холода. Иногда до 1/3 умирали в результате эпидемий. В 1929 г. от тифа погибло около 20 % лагерного населения.
Сведения, просачивающиеся в мировую прессу о небывалой системе пыток и издевательств, практикующейся в северных лагерях, вызывали обоснованное беспокойство в Европе.
«…Необходимо, чтобы европейское общественное мнение потребовало прекращения издевательств над человеком», – взывал корреспондент «Голоса России», сообщая о неописуемых ужасах, творившихся в 1921–1922 гг. в концентрационных лагерях в Холмогорах и Порталинском монастыре [125].
«…Ужасы, творящиеся в концентрационных лагерях Севера, не поддаются описанию. Для человека, не испытавшего и не видевшего их, они могут показаться выдумкой озлобленного человека…»[126].
«…Холмогорский концентрационный лагерь. Этого лагеря просто-напросто не было до мая 1921 г. И в верстах 10 от Холмогор партии прибывших расстреливались десятками и сотнями. Лицу, специально ездившему для нелегального обследования положения заключенных на севере, – пишет С. П. Мельгунов, – жители окружных деревень называли жуткую цифру 8 000 таким образом погибших»[127].
«Концентрационные лагеря, – говорили заключенные-эсеры в заявлении ВЦИК, – места дикой расправы, очаги небывалых эпидемий, массового вымирания. В Архангельском лагере в 1922 году из 5 000 заключенных в нем кронштадтцев оставалось всего 1 500 человек. Таким образом и без расстрелов из тысяч оставались сотни»[128].
Дикий произвол и полное беззаконие имели «прописку» не только в лагерях севера России. Из концентрационного лагеря Екатеринбурга, например, сбежали б человек. Приехавший в связи с этим заведующий отделом принудительных работ Уранов в назидание оставшимся выбрал из числа белых офицеров, содержащихся в лагере, и лично расстрелял 25 человек[129].
Широко практиковались расстрелы заложников, находившихся в лагерях принудительных работ. В Иваново-Вознесенске было взято в качестве заложников 184 человека. В Перми за Урицкого и Ленина погибло множество не причастных к этому делу людей; тысячи были взяты заложниками[130].
Те, кого не расстреляли, были обречены на медленную смерть от истощения. В 1918 г. в московских местах заключения людям давали одну восьмушку хлеба и баланду с миниатюрными дозами полугнилой картошки и капусты. При этом в качестве наказания и способа добиться нужных показаний применялось запрещение в течение месяца передач съестных продуктов от родственников. Как следствие этого смертность от прямого истощения в тюремной больнице достигла 75 %. Начальник Таганской тюрьмы официально доносил, что в его «заведении» 40 % смертей от голода[131]. Весной и летом 1922 г. в Пермском исправдоме составлялись сотни сохранившихся до наших дней актов о фиксации ненасильственной смерти. Диагноз – «истощение организма»[132].
Чтобы более полно представить картину деятельности ЧК в тот период, необходимо отметить, что зимой 1920 г. в состав РСФСР входили 52 губернии с 52 Чрезвычайными комиссиями, 52 особыми отделами, 52 губревтрибуналами. Кроме того, существовали бесчисленные эрчека (районные, транспортные), чрезкомы (железнодорожные трибуналы, трибуналы ВОХР – войска внутренней охраны, впоследствии – внутренней службы), выездные сессии, посылаемые для массовых расстрелов «на местах». К этому списку надо добавить особые отделы и трибуналы армий. Всего можно насчитать до 1 000 застенков[133].
Интересно, что еще в 1913 г. в Голландии был создан особый комитет помощи политическим заключенным в России. Он ставил своей задачей информировать Европу о преступлениях, совершающихся в царских тюрьмах, и поднять широкое общественное движение в защиту российских политзаключенных. «Не так давно цивилизованная Европа, – пишет С. П. Мельгунов, – протестовала против тюрем и казней русского самодержавия. Но то, что теперь делается в России – превышает во много раз все ужасы царского режима» [134].
Существование специальных лагерей ОГПУ вместе с тем не определяло всю пенитенциарную систему страны. Эти лагеря в рассматриваемый период занимали лишь незначительную часть массива исправительно-трудовых учреждений. И деятельность их, как уже отмечалось, регулировалась специальными секретными инструкциями правительства и ОГПУ.
Что касается в целом науки «пенитенциарное право», то она развивалась довольно успешно. Проводились съезды пенитенциарных работников, шла развернутая дискуссия о личности преступника на страницах юридических еженедельных изданий, публиковалась иная специальная литература.
С первых же дней диктатуры пролетариата проявилась одна из отличительных черт советской исправительно-трудовой политики: она не рассматривала личность преступника как нечто застывшее и неизменное. Предполагалось, что режим отбывания наказания осужденным изменит его антиобщественные установки и возвратит обществу нового человека. Поэтому исправительно-трудовая политика в 20-е гг. исходила из необходимости сочетания кары, трудового воздействия, политического и культурного воспитания.
В 1920 г. в советских исправительно-трудовых учреждениях применялась так называемая прогрессивная система исполнения наказания, суть которой заключалась в прямой зависимости положения заключенного от его поведения.
Первая попытка определить режим отбывания наказания была предпринята в июле 1920 г. Карательный отдел НКЮ РСФСР 30 июля 1920 г. издал циркуляр о введении в действие Правил внутреннего распорядка в местах заключения (временно, до разработки соответствующего Положения)[135]. В этих Правилах нашла отражение идея деления осужденных на разряды в соответствии с поведением, характером уголовного дела и другими обстоятельствами. В ст. 20 Правил прямо говорилось: «…Те из испытуемых, которые в течение времени их испытания не обнаружили исправления, переводятся в разряд штрафных».
Первым официальным документом, определившим правовой статус осужденных с точки зрения режима, стало Положение об общих местах заключения, изданное НКЮ РСФСР 15 ноября 1920 г.[136] Осужденные теперь делились на три категории: осужденные за преступления, не имеющие корыстного характера; осужденные за корыстные преступления; рецидивисты той или иной группы.
Конец ознакомительного фрагмента.
Примечания
1
См., например: Dallin D. The new Soviet Empire. New Heven, 1951; Conguest Rinside stalin's secret police NKVD politics (1936–1939). M., 1985; ConguestR. Kolyma. The Arctic Death Camps, 1978; Conguest R. The Great Terror. L, 1965; Conguest R. The Nation Killers: The Soviet Deportation of Nationalities. L, 1970; Barton P. L'insitution concetrationnaire in Russia (1930–1957) P., 1969; Heller M. The World of Concentration Camps and Soviet Literature. L, 1979; GULLAG: The Documentary Map of Forsed Labour Camps in Soviet Russia; Malsagqff S.A. An Island Hell: a Soviet prison in the Far North. L, 1926: Schirvindt E. Russian prisons. L, 1928; Wolin S. and Slusser R. The Soviet Secret Police. N.Y., 1957; Zorin L. Soviet Prisons and Concentration Camps (an annoted Bibliography 1917–1980). Newtonville, 1980; A selection of documents relative to the Calour legislation in force in the USSR. L, 1931; Fairbum W.A. Forced Zabot in Soviet Russian Natian. N.Y., 1931, etc.
