Александр Зимин - Слово о полку Игореве
Так вот на одном из похищенных листов и находится одно из тех упоминаний Гориславича (под 1240 г.). Хищение отдельных листов ценных рукописей во второй половине XVIII в. было делом не редким. Известно, например, что этим занимался в Москве проф. Маттеи (в 1772–1784 гг.).[Белокуров С. О библиотеке московских государей в XVI столетии. М., 1898. С. 145.] Поэтому и граф мог приобрести «незаконным путем» листы Академического списка. Сохранилось прямое доказательство, что и сам А. И. Мусин-Пушкин «выдирал» листы из нужных ему рукописей. Так, книгопродавец В. С. Сопиков, получив обратно от А. И. Мусина-Пушкина черновой журнал о делах Петра Великого, увидел, что «нужные и важные заметки, в нем бывшие, графом П(ушкиным) все были уже вырваны, чего, однако же, ему при возвращении объявить мне было не угодно».[Дмитриев. История открытия рукописи. С. 416.]
Можно предполагать, что именно 50 похищенных листов Академического списка и находились позднее в сборнике, содержавшем Слово о полку Игореве.[По мнению Ф. Я. Приймы, «главная неувязка» в моих рассуждениях заключается в том, что в 1754 г., когда началось хищение листов Новгородской летописи, виновнику этого (Мусину-Пушки-ну) «было всего 10 лет» (Прийма Ф. Я. О гипотезе А. А. Зимина. С. 84). Здесь все — плод недоразумений. Во-первых, я не знаю, были ли в 1754 г. первые 5 листов летописи «похищены» или просто обветшали и потерялись. Во-вторых, хищение остальных листов произошло до 1783 г., т. е. когда Мусину-Пушкину было уже до 39 лет. В-третьих (и это самое главное), я нигде не пишу, что листы вырезал сам Мусин-Пушкин. Это мог сделать кто-либо другой. А приобрести эти листы Мусин-Пушкин мог и позднее 1783 г., т. е. в любое время до составления сборника со Словом.] И время написания рукописи, и тип письма (полуустав XV в.), и, наконец, небольшой объем этого летописного отрывка могут подтвердить это предположение. Ведь в сборнике был хронограф 1617 г., который обычно содержит около 500–600 л. размером в лист. Если б там же помещалась целиком летопись (около 300 л.), то сборник поразил бы современника своими большими размерами. Об этом, однако, у нас нет никаких сведений. Как попали к А. И. Мусину-Пушкину вырезанные листы Новгородской 1 летописи, сказать трудно. Во всяком случае позднее граф старался подчеркнуть близость Слова именно к летописи, помещенной в сборнике.[В письме к К. Ф. Калайдовичу он сообщил, что копия Слова «писана… в конце летописи» (Записки и труды ОИДР. 1824. Ч. 2. С. 35). В то время как, согласно предисловию к изданию 1800 г., Слово помещалось после Повести об Акире Премудром и Сказания об Индийской земле.] Правда, Академический список написан на бумаге размером в четвертку, а издатели Слова говорили о «книге, писанной в лист». Но так же как Селивановский, сообщая о почерке сборника, имел в виду содержавшийся в ней хронограф, издатели могли говорить о размере всей рукописи по ее основной части.
В Слове Олег Святославич «мечемъ крамолу коваше». Он как бы один из инициаторов княжеских свар. На мысль о том, чтобы назвать его «Гориславичем», А. И. Мусина-Пушкина могла натолкнуть трагедия М. Хераскова «Идолопоклонники, или Горислава».[Х{ерасков} М. Идолопоклонники, или Горислава. М., 1782.] В ней Рогнеда, «нареченная Гориславою», вместе со своим сыном Святополком выступает знаменем языческой реакции против князя Владимира.
А. Потебня также считал разбираемый текст Слова о полку Игореве вставкой «из другого неизвестного сочинения, сделанной автором при вторичной редакции для памяти»,[Потебня. Слово. С. 51.] ибо в нем он являлся как бы отступлением от основной темы повествования Слова. Вставочный характер текста Б. А. Рыбаков также выводит из того, что автор Слова не мог «сознательно приостановить ход битвы и вернуть читателя на 107 лет назад, для того, чтобы рассказать о событиях, не имеющих никакого отношения к поражению Игоря». Вставка об Олеге «бессмысленна в этом контексте. Ведь поход Игоря не был связан прямо с темой княжеских усобиц. Более того, здесь явное противоречие: дед приводил половцев на русские земли, а внук отправился в глубь степи для того, чтобы нанести удар половцам. Какой смысл был автору, стремившемуся выгородить северских князей… начать вспоминать со всеми подробностями старые грехи их крамольного деда, зятя половецких ханов?».[Рыбаков. «Слово» и современники. С. 40.] Б. А. Рыбаков пытается найти другое место для вставки об Олеге.[Он его находит в разделе об усобицах Всеслава. Дополнительным аргументом его является то, что вставка оказывается помещенной перед плачем Ярославны. Это соответствует Задонщине, где после рассказа о бедствиях Рязанской (Русской) земли помещены плачи жен по убитым мужьям (Рыбаков. «Слово» и современники. С. 40–41). Но в Слове нет четкой структурной близости к Задонщине, и поэтому аргумент Б. А. Рыбакова недостаточен (имеет вероятностное, а не необходимое содержание).] Наблюдения эти интересны. Но, куда ни помещай вставку об Олеге, она все равно остается инородным телом, содержание которого противоречит всему смыслу Песни. Потебня определял рамки этой вставки от слов «Тъй бо Олегъ» до слов «ты плъкы», Б. А. Рыбаков — от слов «Были вѣчи Трояни» до слов «рати не слышано».[Впрочем, текст «то было в ты рати и в ты плъкы, а сицеи рати не слышано» Б. А. Рыбаков считает дополнением одного из позднейших переписчиков Слова.] Но одними наблюдениями смыслового характера ограничиваться нельзя, их надо дополнить текстологическими. Последние же несколько сужают рамки вставки. Слова «То было въ ты рати» как бы возвращают нас к началу рассказа об Олеге Святославиче. Однако это возвращение произошло потому, что автор хотел связать между собою два фрагмента Задонщины[Об этом см. главу III.] и перейти от рассказа о временах Олега к походу Игоря. Вряд ли вставкой можно считать небольшой фрагмент об «мечем кующем крамолу» Олеге, ступающем «въ златъ стремень» в Тмутаракани; он как бы координируется с сообщением о Все-славе Полоцком, рыскавшем «до куръ Тмутороканя», с фразой о том, что «князи… крамолу коваху». Поэтому его нельзя считать вставочным. Без этого фрагмента непонятно, в чем же состояли «плъци Олговы», о которых говорит автор Слова фразой выше. Рассказ о гибели Бориса — лишь развитие сюжета о «плъках» Олега.
Итак, вставка в Слово начиналась словами: «Съ тоя же Каялы» и кончалась словами «человѣкомь скратишась». Допустим, что рассматриваемая вставка находилась все-таки в Слове о полку Игореве и была вычленена автором Задонщины. Но это практически было бы невозможно; она в смысловом отношении «пригнана» к тексту Слова. Так, в основном тексте Слова говорится о погибшем в 1078 г. князе Борисе Вячеславиче, а в приписке — о гибели в той же битве князя Изяслава. Трудно допустить, чтобы автор Задонщины, обративший внимание на первый из текстов Слова, прошел мимо второго. Любопытно, что к имени Олега Гориславича в издании 1800 г. сделано примечание: «неизвестен». Но оно принадлежало не А. И. Мусину-Пушкину (его нет в примечаниях к екатерининскому переводу), а А. Ф. Малиновскому.[Дмитриев. История первого издания. С. 331, 361.] Граф отлично знал, кого он имел в виду, давая Олегу Святославичу причудливое прозвище «Гориславлич».
О том, что А. И. Мусин-Пушкин принимал участие в редактировании Слова мы можем судить по слову «Олга», которое поставлено в скобках и в печатном издании Слова (с. 6), и в Екатерининской копии, т. е. читалось именно так в мусин-пушкинской рукописи памятника.[Д. С. Лихачев считает текст «(Олга)» глоссой, сделанной первыми издателями и исследователями Слова (Лихачев. Текстология. С. 197). Но в каком тексте она находилась? Конечно, уже в мусин-пушкинской рукописи, ибо при публикации памятника текст сверялся с оригиналом. Если б текста «(Олга)» там не было, то в издание 1800 г. он попасть не мог бы. Тимковский сообщал, что «Карамзин уверял Калайдовича… касательно же поставленного в скобках слова: „Олега“, на стр. 6, то это учинено для большей ясности речи» (Полевой. Любопытные замечания. С. 20). Кем «учинено» (писцом «древней рукописи» или издателями), остается отсюда неясно. Разделяя точку зрения Д. С. Лихачева, Ф. Я. Прийма (Прийма Ф. Я. О гипотезе А. А. Зимина. С. 74–80) ссылается на то, что издатели вставили имя «Лавр» в перевод («тогда Овлур (Лавер) волком побежал»). Но этот комментарий поясняет перевод памятника, а не является вставкой в издаваемый текст.] И здесь, следовательно, мысль редактора связывалась с князем Олегом Святославичем.
Выражение «Пѣти было пѣсь Игореви, того (Олга) внуку» ставило многих исследователей в тупик. О каком «внуке» идет речь? Поскольку непосредственно перед этой фразой в Слове помещено обращение к Бояну («О Бояне, соловию стараго времени»), то самое естественное было бы видеть здесь переход ко «внуку Бояна» («того внуку»), т. е. его потомку, певцу Игоря. Но в таком случае «Олга» вставлено явно невпопад. Выражение «того внуку» могло бы означать и «внука Олега» (Игоря). Ведь Игорь с братьями далее называются «Ольговичами» или «Олеговым хоробрым гнездом». Так это и поняли издатели, переводившие «Игорю, внуку Ольгову» (у Мусина-Пушкина «Игоря, внука Ольгова»); но до разбираемого места об Олеге не говорилось, т. е. его нельзя было назвать «тем».
