Всеволод Багно - На рубеже двух столетий
Следующим шагом в дискуссии стала публикация в «Речи», в рубрике «Письма в редакцию», открытого письма Иванова-Разумника вместе с «Ответом» Д. Философова. Иванов-Разумник расставлял здесь свои окончательные акценты: «Руководители рел<игиозно>-философского общества пытаются затушевать сущность этой тяжелой для них статьи, усиленно ополчаясь только против одной частности — приведенных мною слов председателя общества г. А. Карташева. Они хотят уверить всех, что слов этих он не произносил. Я еще раз утверждаю, что слова эти были произнесены г. А. Карташевым, я имею основания думать, что от мысли своей он не может отречься. И если он — чего я пока не допускаю, — отказался бы от своих слов, то я оставляю за собой право напомнить г. А. Карташеву целый ряд подобных мыслей и слов его. Но сделаю это я, конечно, не в печати, ибо вообще в печати больше не буду возвращаться к этой „полемике“[161], которую заканчиваю настоящим письмом»[162]. В своем «Ответе» Философов также оставил все на прежних местах: «Полемика окончена, объявляет г. Иванов-Разумник. Да полемики, собственно, никакой и не было. Был неудачный, литературно-неприятный выпад журналиста против руководителя известного общественного дела; было наше восстановление истины и больше ничего. <…> А что г. Иванов-Разумник прекращает полемику — я его вполне понимаю. Такое решение верх мудрости. Ведь все равно г. Иванов-Разумник никого и никогда не убедит, что белое — черное, а черное — белое»[163].
Спустя пять дней, когда споры уже приближались к своему апогею, Карташев писал в Петербург С. П. Каблукову (на тот момент уже экс-секретарю РФО[164]): «Затеялась полемика с Ивановым-Разумником. Я отсюда немедленно черкнул письмецо в „Речь“; не знаю, напечатают ли? А потом надо будет все перечитать и, мож<ет> б<ыть>, подробно ответить»[165]. Наконец, 27 мая на страницах «Речи» было опубликовано «Письмо в редакцию» А. Карташева, подписанное: «Аббация, 21 мая». Возможно, это была «последняя редакция» того самого письма, о котором уже дважды упоминалось выше и которому, в конечном итоге, суждено было подвести черту под публичной полемикой: «Позвольте надеяться, что мне будет дано право голоса в странном споре между Р. В. Ивановым-Разумником и Д. В. Философовым, где объектом являюсь главным образом я. Только пребывание вдали от Петербурга не позволило мне вступить в этот спор своевременно. Никогда, ни в одном из заседаний религиозно-философского общества, председателем коего имею честь состоять, я не называл его деятельность блудом и развратом и назвать не мог, находясь в здравом уме и твердой памяти. Конечно, и публично, и в частной беседе я произносил и, вероятно, еще тысячу раз буду произносить такие же или, точнее сказать, лишь подобные слова, но по совершенно другому, враждебному нам адресу. Возникшее отсюда чудовищное недоразумение могло явиться только у людей, чуждых понимания религии»[166].
Признание Карташева могло означать только одно: если пресловутые определения и произносились, то адресованы они были не Религиозно-философскому обществу, а неким его «врагам». Скрытый драматизм происходящего объяснялся тем, что под «врагом» подразумевался Е. П. Иванов, человек, лично преданный Мережковским, но принесенный ими «в жертву» как «невинный предатель» — вероятно, в назидание и наказание предателям «виновным».
29 мая Иванов-Разумник поделился с женой: «А читала ты „отречение“ Карташева? Вот малодушие! Печатно я ему больше ничего не отвечу, а личное письмо напишу большое. В „Заветы“ ко мне приходили лица, которые, так же как и я, хорошо слышали и запомнили слова председателя. Об этом же сообщил мне и Ф. Сологуб, от лица своей супруги, Анастасии Чеботаревской»[167]. Очевидно, такое «сообщение» было передано в устной форме, поскольку обмен письмами состоялся чуть позже. За поддержкой и подтверждением Иванов-Разумник обратился к Ф. К. Сологубу 31 мая: «Еще одно частное дело. Вы знаете о том смешном и ненужном споре, который вот уже месяц ведется на страницах газет, — сказал ли председатель рел<игиозно>-фил<ософского> о<бщест>ва напечатанные мною его слова. Теперь уже и сам Карташев отрекся от них; такого малодушия я не ожидал. С последней статьей в № 5 „Заветов“ заканчиваю навсегда всю эту „полемику“, Карташеву уже написал личное письмо. Но все-таки мне очень ценны „воспоминания“ людей, бывших на этом заседании конца января. Если не ошибаюсь, были на нем Анастасия Николаевна и Вы; я очень был бы благодарен за пару строк по поводу этих слов председателя. Никакому опубликованию эти строки, конечно, подлежать не будут, — я больше ни в какие „полемики“ с рел<игиозно>-фил<ософским> о<бщест>вом вступать не буду. Заранее благодарю за какой бы ни было ответ»[168].
А. Н. Чеботаревская ответила в начале июня (письмо не датировано): «Глубокоуважаемый Разумник Васильевич, на вопрос Ваш — были ли мы свидетелями слов Карташова в Рел<игиозно>-фил<ософском> об<щест>ве, сообщаю: я — была свидетельницей (Ф<едор> К<узьмич> не был тогда в заседании). Карташов, конечно, сказал тогда буквально все эти слова, но я знаю, что не в том смысле, какой можно было придать его словам (буквальным), принимая во внимание его всю деятельность и увлечение идеями этого об<щест>ва. Но сказано было это все крайне неосторожно и не так точно (к<а>к председателю общества публично нельзя таких „покаяний“ приносить — это мож<но> „интимно“ — внутри, в Совете, что ли, „между собой“). Потом даже, когда я, сойдя вниз с провожавшим меня А. Румановым, встретила у вешалки К. Арабажина и Е. Семенова, то слышала, к<а>к последние оба злорадствовали по поводу этих слов (это все, конечно, я пишу Вам), говоря: Ну, кажется, первый раз здесь раздались „настоящие“ слова. Выходит, по-моему, значит: что Вы несомненно правы, но и Философов и Гиппиус вправе волноваться <(отчасти)?>, п<отому> ч<то> Карташов подразумевал, <о>чевидно, что-то другое под <с>воими словами. Мне лично очень жаль, что вся эта глупая и ненужная полемика разгорелась между людьми, которых мы всех уважаем, любим и знаем как почти равноценно относящихся ко многому в жизни и литературе. Ведь как много настоящих врагов, как много и упорно надо бороться!»[169]
Спустя полгода к исчерпавшей, казалось бы, себя дискуссии неожиданно присоединился В. В. Розанов, который к тому времени готов был предъявить собственные претензии — и не только Иванову-Разумнику[170]. Именно в ноябре 1913 года возник вопрос об исключении Розанова из Религиозно-философского общества «за выступления в черносотенной печати, несовместимые с общественной порядочностью». 14 ноября на заседании совета Общества Розанову было предложено добровольно уйти из РФО, однако он отказался. В ноябрьском номере журнала «Богословский вестник», в статье «Люди без лица в себе», Розанов высказал все, что у него накопилось к руководству РФО: «В том насильственном переломе, который произвели в Религиозно-философском обществе гг. Мережковский и Философов, вернувшиеся из Парижа лет пять тому назад, — после чего другие основатели этого Общества покинули его, — уже содержались implicite все теперешние тягостные события в Обществе. Тогда его не посещали радикалы, но и не топтал ногами никто. Теперь, по красноречивому заявлению Философова, „нас ругают подлецами“».[171] Видимо, это событие настолько потрясло философа, что даже полтора года спустя после своего исключения на общем собрании 26 января 1914 года[172] (в записи от 10 мая 1915 года для книги «Мимолетное. 1915 год») он вспоминал не столько об этом событии, сколько о конфликте Иванова-Разумника и руководства РФО: «Иванов-Разумник назвал их „мошенниками“, блудословами и лицемерами, а ими основанные и любимые религиозно-философские собрания „плутовским клубом“ болтунов и обманщиков. Что же сделал Философов? Он ему отвечал в „Речи“, назвал почтительно его по имени и отчеству и предложил… прочесть реферат в собраниях, говоря, что они „почтут за честь выслушать“?!!?.. Что же это такое? Этого от начала мира не было. Невероятная русская пословица: „Плюй дураку в глаза — ему все Божия роса“ — оправдалась: но над неглупым человеком, но — связанным. Узник. Пленник. Раб. Которого продают на базаре. Сии рабы — все, от Тургенева до Философова, между Тургеневым и Философовым»[173].
Учреждая петербургское Религиозно-философское общество, одни из его участников мечтали отгородить себя «от всякого академического духа» и превратить объединение в место «встречи верующих людей, а не людей религиозно-осведомленных, не ученых, для которых религия есть пережиток старины, любопытный только для исследователей и исследования», а «всех ищущих религиозной истины»[174]. Другие, ориентированные на так называемую «религиозную общественность», были озабочены формированием собственной организации по образу и подобию «церкви»[175]. Уже в силу раздвоения институциональных интенций РФО не могло не нести в себе самые противоречивые черты. Большинство собраний именовались «закрытыми»; их организаторы, ограничиваясь кругом «действительных членов» и специально приглашенных лиц, старались избежать случайных посетителей и нежелательного направления дискуссий[176]. Характер взаимоотношений инициаторов сообщества и публики был, по существу, предопределен уже самим фактом идейного ригоризма его руководителей, которые отводили слушателям пассивную роль. Очевидным признаком коммуникативного самораспада религиозно-философского сообщества стало и исключение самого яркого «инакомыслящего» идеалистического движения — В. В. Розанова, хотя при этом само Общество, безусловно, идеологически только укрепилось. Неудивительно, что, когда три года спустя РФО тихо прекратило свою деятельность, на этот факт вообще мало кто обратил внимание.