Абрам Фет - Инстинкт и социальное поведение
В России – стране, во многих отношениях не входившей в складывавшуюся «европейскую культуру» – нашлась фракция социал-демократов, принявшая всерьез крах II Интернационала, а точнее, принимавшая всерьез лежавшие в его основе идеи «пролетарского интернационализма». Это были большевики во главе с Лениным. Фракция большевиков – единственная политическая организация, выступившая против войны – насчитывала несколько сот активных членов и несколько тысяч сочувствующих. По сравнению с «организованным пролетариатом» Европы большевики были крайне слабы, и не случайно Ленин, в тяжкие дни Брестского мира, ждал, когда поднимутся немецкие рабочие, которых поведет Карл Либкнехт. Могло бы показаться, что большевики – всего лишь кучка лишенных политического реализма фанатиков. К тому же они провозгласили фантастическую политику, ориентированную на поражение собственной страны в мировой войне!
Но эта политика была вполне последовательна с точки зрения марксистской доктрины: вспомним, как ее формулировал Эрве на Штутгартском Конгрессе. Ленин предлагал рабочим всех стран перестать убивать друг друга ради чуждых им интересов их эксплуататоров и объединиться со своими братьями по классу против капитализма. Этот лозунг, столь неуместный в атмосфере патриотической истерии начала войны, нес в себе силу социального инстинкта, проявившуюся уже в Первую мировую войну. Через четыре года уставшие от войны солдаты уже слушали Ленина, и не только в России! Это было пробуждение социального инстинкта, осознание людьми своей фундаментальной общности – под видом классовой солидарности, тоже вполне реальной в расслоенном на классы обществе, проявилась общечеловеческая солидарность людей, которых заставили забыть, что перед ними, по ту сторону фронта, тоже люди. Реальность этого прорыва национальной ограниченности каждый может себе представить, взглянув на сегодняшнюю Европу и сегодняшний мир. Ленин, ограниченный догматик и духовно бедный человек, оказался выразителем идеи гуманизма, пробивавшей себе дорогу через средневековый национализм. Сам он, конечно, с негодованием отверг бы такую «буржуазную» формулировку. Как и все пророки, он не ведал, что творил.
Все это оставляет нерешенным вопрос об отечестве, до сих пор еще лихорадящий Россию. Конечно, каждый человек принадлежит культуре, в которой он воспитан. Ему не обязательно быть «добрым немцем» или «истинно русским человеком», но он вырастает просто немцем, или просто русским, и даже Ленин разъяснял большевикам, что ничего дурного в этом нет. Привязанность к родной культуре и родной стране не так уж уродует человека, как думал Максим Горький, презиравший «патриотизм и другие болезни духовного зрения». Более того, культура каждой нации содержит богатства, которыми можно законно гордиться, как гордится хороший хозяин собственным домом: надо только не презирать соседа, у которого дом кажется победней. Может быть, в этом ощущении есть нечто буржуазное, но ведь не все плохо и в буржуа!
Для меня сохранение высоких культур – таких, как культуры европейских народов – самоочевидная предпосылка будущей общечеловеческой культуры, неоценимым сокровищем которой будет ее разнообразие. Но те, кто в самом деле ценит эти культуры, ненавидят войну.
Во время Первой мировой войны патриотические страсти, казалось, довели интеллигенцию до полного безумия, и неглупые от природы люди довольствовались набором казенных штампов. «Защита отечества» началась походом на Восточную Пруссию, как это изображается в романе Солженицына «Август 14-го». Герои этого романа, да и сам автор, не сомневаются в том, что для блага отечества надо убивать немцев. В чем состоит это благо, они не знают. Я пытался понять, чем этот автор оправдывает войну. По-видимому, он считает, что война – это нечто вроде непостижимого испытания, ниспосланного богом России, и надо стойко переносить его, проявляя национальную солидарность. До человеческой солидарности он не развился, а классовой не понимает. Близкую позицию занимает философ Бердяев. Война, – говорит он вслед Гераклиту, – есть вечный закон мироздания. Войны ведутся и на небе, так что земные войны, быть может, лишь отражение небесных. Там, на небе, может быть, идет война между ангелами, а может быть, и в самом существе гегелевского бога. По этим причинам должны умирать одетые в шинели русские мужики.
Больше реализма проявляет профессор Милюков, знаток всех тонкостей балканской игры. Он знает, что России (а точнее, некоторым русским) нужны турецкие проливы, лучше всего вместе с турецкой столицей. Солдатам лучше не говорить о Дарданеллах, они не захотят за них умирать.
4. Вторая мировая война и кризис демократии
Вторая мировая война была почти неизбежным следствием первой, как будто надо было лишь подождать двадцать лет, чтобы подросло пушечное мясо. Победители ничего не забыли и ничему не научились. Благородные попытки президента Вильсона ни к чему не привели: «союзники» руководствовались страхом и местью. Подлинные виновники войны не были наказаны, не был распущен ни рейхсвер, ни немецкий генеральный штаб. Контрибуции и голод легли на немецкий народ, и когда мировой кризис довел немецких рабочих до отчаяния, ничего не было сделано, чтобы не дать этому отчаянию превратиться в жажду реванша. Победители не заметили, как потеряли все результаты своей победы. Попытка обеспечить мир при помощи Лиги Наций провалилась, потому что Лигу сделали бессильной. Это был не пацифизм, а маразм недомыслия, лени и эгоизма.
Первая мировая война разрушила Австро-Венгерскую империю, но породила на ее месте нелепое сочетание искусственно состряпанных государств. Миротворцы не спрашивали, чего хотят «освобожденные» нации. Народы Балкан они произвольно отдали трем королям, сербскому, румынскому и болгарскому, каждый из которых повторял в миниатюре всю практику габсбургской империи, то есть пытался поработить подчиненные ему нации.
Югославия стала принудительным сожительством сербов, хорватов, словенцев, черногорцев и македонцев, а также вовсе не славян – албанцев и венгров. Румынии отдали Трансильванию, населенную венграми и немцами. Польше, наконец восстановленной после четырех разделов, победители подарили украинцев, белорусов и немцев, не спросив их, хотят они этого или нет. Ей не помешали также захватить столицу независимой Литвы. Президент Вильсон напрасно призывал уважать волю народов. Его не понял даже американский сенат, не признавший Лигу Наций. Вильсон умер в отчаянии, а Европа превратилась в еще худший клубок национальных проблем. Местами этот старый континент вмещал, казалось, столько проблем, сколько было пар соседних наций.
Повсюду, как грибы, росли ядовитые фашизмы, единственным содержанием которых была национальная вражда – поиски козлов отпущения. Это явление вышло за пределы Европы: молодые и старые народы Азии стали искать, кто виновен в их колониальном унижении, и многие нашли врага в «белой расе». Чемпионом этих азиатских националистов, и очень скоро новым поработителем азиатских народов, стала Япония.
Фашизм был переходным явлением: он возник при созревании капитализма в странах, еще сохранивших феодальные пережитки. Фашизм вырос из национализма, как дальнейшая стадия племенной регрессии, то есть сопротивления глобализации культуры. Жертвой этого движения стала масса европейской буржуазии, беззащитная перед мировым экономическим кризисом 1929 – 32 годов: фашистская пропаганда давала видимое объяснение неожиданных бедствий, указывая виновных – иностранные державы, или какое-нибудь национальное меньшинство. За фашистами пошла и часть рабочего класса, давно уже усвоившая буржуазную систему ценностей. Фашисты искусно использовали в своей демагогии прежние социалистические установки рабочих, бесстыдно имитируя символику и лозунги людей, которых они тут же принялись преследовать: Гитлер назвал свою партию «национал-социалистической рабочей партией» и перенял у социалистов красное знамя, поместив в его середине свастику; итальянских фашистов возглавил ренегат Муссолини, ранее бывший одним из лидеров социалистической партии и извративший на свой лад ее фразеологию.
Главным требованием фашистов было «исправление несправедливостей Версальского договора», действительных или мнимых. Немецкие фашисты требовали возвращения «германских земель», в особенности Эльзаса и Лотарингии, жители которых считали себя французами и боролись с немецкой оккупацией; итальянские фашисты требовали дальнейших уступок от соседних стран, хотя по Версальскому миру почти все населенные итальянцами земли были отданы Италии. Маниакальное повторение территориальных претензий к соседним государствам придавало программам фашистов пародийно-средневековый характер, подчеркивая разделение Европы, суверенную замкнутость держав и святость национальных границ.
