Александр Гера - Набат-2
Кавалькада из трех милицейских джипов обошла их трейлер по осевой и, не сбавляя скорости, понеслась дальше.
Пронесло.
— Вот так и держи за ними, — посоветовал водителю Зверев. Тот посмотрел снисходительно: кого учишь?
— Из «тройки», что ль? — признал коллегу Михаил.
— Оттуда, вестимо, — усмехнулся водитель. — Думал, за вами из Бельгии посылают трейлер? — Дистанцию за джипами он держал стабильно. Спросил между прочим: — Улов стоящий?
— Как тебе сказать, — призадумался Зверев. — Кому оно дороже злата, а для кого форменное дерьмо. Даже не фирменное..
Навстречу с воем и мигалками по другой стороне мчались две спецмашины милиции.
— Эх, — потянулся Зверев. — Люблю братов-хохлов. Быстро запрягают и едут быстро. Не чета нам. Правда, Ваня?
Бурмистров хмыкнул без ответа.
4 — 18
Быть верным цербером дано не каждому. Это отречение от роскоши и сытости, отчуждение от общества и друзей, от покоя и собственного мнения.
Образцом цепного пса был Поскребышев. Как таковой сам по себе он не существовал, была тень вождя, даже когда солнце стояло в зените. Сейчас полностью утрачен секрет воспроизводства этой удивительной породы, и в наше время появляется всего лишь помесь, тявкающие шавки Ястржембской породы, скорее выродки, чем масть.
Потому что нет вождей. И не будет. Потому что выродилась масть вождей. Червонная ли, пиковая — остались джокеры, каждый хотел бы участвовать в игре, его мало интересуют комбинации, главное, чтобы он был выше всех, остальное приложится. И закрадывается страх — а вдруг его туз выше? Тогда остается стать джокером, а им туза можно заменить. Но джокер — скоморох. Такая вот участь Будь ты хоть всех тузов выше, а дурачком от такого за версту несет.
Вождь не посягал на Поскребышева — на тень наступить невозможно — и относился к нему, как относятся к своей руке, ноге, части тела, и гневаться на руку, которая сохнет, зря и бесполезно. Сталин доверял Поскребышеву, поверял ему многое, поэтому заручиться доверием Поскребышева — значило заручиться доверием вождя.
Чем Сладковский заслужил его — дело темное. Бывают такие, похожие на чемодан без ручки. И нести трудно, и выбросить жалко. Сказать проще, джокер Сладковский был неуязвим. На него не упала тень вождя, он обходился без сияния его ореола, но милости на него падали.
— Поскребышев, почему мы давно не видели товарища Сладковского? — спросил вождь однажды в конце скучного дня. Сталин собирался на дальнюю дачу в конце недели. Была суббота, июль нес духоту.
— Говорил неделю назад, что готовит вам астрологический прогноз конференции в Сан-Франциско, — всегда готовый к любому ответу, сказал Поскребышев.
— Такие, как товарищ Сладковский, всегда мечтают взлететь, когда им забывают подрезать крылья, — недовольно проворчал Сталин. — Кто его просил? Я не просил. Вы просили?
— Зачем, Иосиф Виссарионович? Приказа не поступало, тихо ответил Поскребышев.
— Тогда пусть появится у нас в понедельник вечером. У меня найдется о чем спросить товарища Сладковского. И совсем не о Сан-Франциско. Он стал думать слишком много для своей короткой шеи, поэтому стал многое забывать.
Казалось бы, после таких слов своевольника ждет неминуемая плаха, но даже сам вождь внутренне поражался, почему он до сих пор не растоптал эту религию, противную, как все ползучее и скользкое. Вызывая Сладковского, он заранее был готов излить на него гнев, и пусть дальше разбираются с ним заплечных дел мастера Берии, а тот бы и рад, но, расставаясь с ним, решал иначе: пусть поживет.
Почему? У Сталина ответ всегда был: ползучее, но не пресмыкающееся. Гад с неожиданным жалом, но не червь.
В понедельник около девяти вечера Поскребышев провел в кабинет Сталина Сладковского.
— Садитесь, товарищ Сладковский, — опережая приветствие, сказал Сталин. Он набивал трубку, искоса поглядывая на визитера. Тот поспешно сел и открытым ртом хватал воздух, как-то по-рыбьи мучился, вскидывая голову.
— Вам трудно дышать?
— Боюсь, — честно ответил Сладковский. — Я всегда боюсь, когда вижу вас, товарищ Сталин.
— Если вы честный человек, чего вам бояться? Это удел нечистоплотных людей.
— Вы очень большой, Иосиф Виссарионович. Мне поэтому не хватает воздуху.
— Фигляр! — разозлился Сталин. — В присутствии товарища Сталина он боится, а без него пророка из себя корчит! Это что? — подсунул он Сладковскому листочек бумаги с шапкой КПК. — Кто это написал?
— Я написал, товарищ Сталин, — задергал веками без ресниц Сладковский.
— А почему у вас почерк очень похож на почерк товарища Сталина? — вкрадчиво спросил вождь. — «Товарищ Сомов…»
Сладковский узнал записку. Он ее писал, надеясь, что ненавистного Штейнберка уберут, но сволочь Сомов подло передал ее Сталину. Попытка уйти от смертельного капкана не шла на ум, он не был готов к такому повороту событий, голос вождя, гневный и грохочущий, валил на него потолок, и ему в самом деле нечем стало дышать и стало безразлично, как именно умирают, сместились понятия жизни и смерти.
Как ни странно, наступал тот самый случай, когда ему сходили с рук штучки, от которых у другого мороз драл по коже от одной мысли содеять подобное. Сталин все же не до конца прознал натуру Сладковского, не записывая его в червяки, а он был им: на то и червяк, которого разиави пополам, а он живет каждой половинкой.
— Я получу наконец ответ? — гаркнул Сталин. Это означало пик гнева вождя.
Сладковский с неимоверным усилием перевел дух и встал, удерживая голову в прямом положении.
— Да, Иосиф Виссарионович. Как только вы разрешите мне ответить. Я готов.
— Сядьте! И отвечайте, — умерил пыл Сталин. В таком виде Сладковский ему не нужен. Надо будет, на то есть Берия.
— По вопросу о Штейнберке вас не было смысла беспокоить. Вам не пристало пачкать руки о мразь.
Движение рук вождя стало замедляться, это говорило о нарастании новой волны гнева, и Сладковский заторопился:
— Люди, подобные Штейнберку, — самая мразь, своими руками они заговоров и бунтов не устраивают, но готовят почву для таких. Еврейская интеллигенция. Их невозможно поймать за руку, а пойманные стенают о бедной своей участи с самых давних времен. Они поддерживают легенду о вечно гонимых жидах.
Настроение Сталина менялось от гнева к удивлению и назад, и будь сейчас прибор колебания его души, стрелка металась бы от нуля к красному делению. В таких случаях Сталин старался издевками сбить уверенность говорящего:
— А почему еврей Сладковский так ненавидит свой народ?
— Евреи бывают всякие, товарищ Сталин. Одни годны для блеющего стада, из других получаются ненавидящие стадные инстинкты. Впрочем, как у всех.
— Вы, конечно, причисляете себя к гордым, — язвительно говорил Сталин, — только от вашего поступка не веет благородством. Вы обычный подлый еврейчик, готовый ради корыстных помыслов навредить соплеменнику. — Сталин раскуривал трубку, и паузы для затяжек подчеркивали смысл сказанного. — Почему среди вашего народа так много подлецов? А, товарищ Сладковский?
— Оттого, что мы вечно гонимы, — покорно склонил голову тот.
— Вы запели ту же песню. А говорят, что русский русскому подлость сделает в трудную минуту, а еврей еврею руку протянет. Не вижу я этого.
— Товарищ Сталин, я настолько связал свою судьбу с вашей, что родственные узы меня не сдерживают, если это нужно для вашего бессмертного дела.
Сталин закашлялся от негодования, и Сладковский немедленно поспешил налить стакан воды. Вождь принял от него воду с тяжелым взглядом умирающего на глазах врага.
— Сделайте глоточек, Иосиф Виссарионович, полегчает…
Сталин отдышался. Гневаться не осталось сил.
«Так и не заметишь, как этот мозгляк станет величать меня Кобой…» — подумал Сталин с неприязнью.
— И сколько евреев подобным методом вы отправили к Берии? — спросил он. Если врага приходится оставлять в живых, надо узнать у него секрет выживаемости.
— Многих, товарищ Сталин. Можете меня казнить, но пользы от моих поступков неизмеримо больше.
— А вы не подумали, что винить за вашу разнузданность будут товарища Сталина? — опять шло раздражение к вождю. А перед Сладковским возникал барьер, перешагнув который он получал индульгенцию на совершение куда более тяжких грехов. Такую в свое время получили Каганович, Берия, Молотов, Микоян, Хрущев, и Сладковский к ее получению был готов заранее: любой и даже самый страшный зверь любит, когда его почесывают, важно знать это место. В одно время это брюхо, а в другое — переносица, а Сталин еще не определился, подписывать Сан-Францисский договор или нет. Какие будут позже последствия от его решения, вождя интересовало постольку поскольку. Он — вождь, принимайте таким, какой он есть, главное — поступок, который останется навсегда, а это жизнь, бессмертие великих.
