Кира Михайловская - Переводчица из «Интуриста»

— Интересно, можно быть толще?

Я начинаю смеяться. Мне кажется это очень смешным, потому что певица и вправду очень толстая, и все ее тело колышется, когда она ступает к микрофону.

Я беру Юру за руку и вытаскиваю из-за стола. Мы делаем несколько движений и оказываемся втянутыми в тесную толпу, в которой уже не имеет значения, умеет человек танцевать или нет, а только в состоянии ли он передвигаться. Мы в состоянии передвигаться. И мы танцуем. Юра смотрит на меня. У него широко расставленные глаза, и в этих глазах отражается весь зал, наклонно сбегающий прямо на меня: столики с закусками и винами, стулья в беспорядке, летящая прямо мне в лицо и рассыпающая огни люстра. Я смеюсь.

Мы возвращаемся к столику, и я замечаю, что Валя сидит рядом с Ломовым. Валя говорит что-то горячо и быстро, потом останавливается и смотрит на Ломова, прямо ему в лицо. Ломов тоже смотрит на Валю и ничего не говорит. Синие глаза Вали тают, становятся еще прозрачнее. Мне неловко, будто я подсматриваю что-то. Отворачиваюсь.

Певица колышется над микрофоном: «Если я отдам тебе мое сердце.»

— Вам не надоело?

— Нет.

— А мне надоело. Идемте.

— Совсем?

— Ну конечно. Только я возьму шарф.

Теперь Валя не говорит, а молча смотрит, как люди танцуют, и как они едят за соседними столиками, и как они разговаривают. И Ломов молчит тоже. Он катает по скатерти шарики, сталкивает их друг с другом, и у него очень сосредоточенное лицо.

— Тебе весело, Аська? — спрашивает Валя.

— Весело, но надоело, — отвечаю я и ищу на стульях свой шерстяной шарф.

— Ты что — уходишь?

— Ухожу.

— И его берешь с собой?

— Кого? — Я оглядываюсь. Валя молча кивает на Юру. Юра снисходительно улыбается и смотрит на Валю. — Я его не беру. Но, кажется, он идет сам. А где твой муж?

— Там. — Валя делает рукой в воздухе что-то непонятное, но мне все равно, где ее муж. Я вдруг становлюсь злой.

— Где мой шарф?

— Вот он. Так ты уходишь?

…Каким может быть воздух? Он может быть как вода, и им можно, как водой, захлебнуться! И он может набиваться в рот, в гортань, как самая настоящая, чистая, родниковая, холодная вода!.. И небо может быть совершенно зеленым. И деревья — синими. И площадь может лежать у твоих ног, тихая, укрощенная, без машин и пешеходов.

— Куда?

— А, все равно!

— Пешком?

— Пешком.

— Там развели мосты.

— Мы подождем.

…Как можно попасть на Васильевский остров? Можно прямо через Дворцовый мост, а можно идти и идти долго-долго по набережной, мимо Смольного, через мост и снова по набережной. И по улицам, каким — сама не знаю. Все идти и идти. И будет небо из зеленого делаться голубым, и будет луна уходить все дальше и дальше, и постелется над тротуаром седая кудель, а ты все будешь ходить и ходить…

Но все равно ты придешь к себе домой.

— Можно я поцелую тебя?

— Можно.

— Еще можно?

— Да.

— Идет дворник.

— Все равно.

А дворник: «Уу… бесстыжие» — и бренчит ключами.

Я просыпаюсь утром рано. Так рано я не просыпалась никогда. Как будто кто-то легонько толкнул меня спящую и скрылся бесшумно. Или, может быть, это была мысль? Но какая? Это, наверное, была добрая мысль, потому что мне хорошо и приятно, и я лежу тихо, не двигаясь, боясь спугнуть эту мысль. Я не открываю глаза и не знаю, который час, но по тишине, глубокой и полной, я понимаю, что очень рано. Внезапно я скидываю одеяло и сажусь в постели, потому что сразу мне становится жарко. Я провожу рукою по щеке. Все хорошее и приятное, что случилось со мною, — это Юрка. И та мысль, от которой я проснулась, — это тоже Юрка. Мы шли с ним пешком через весь город и он целовал меня прямо на улице. Он брал теплыми руками мои замерзшие щеки, поднимал мое лицо и целовал меня в лоб, в глаза, в губы. Я вспоминаю об этом с тоской и надеждой на то, что это когда-нибудь повторится. Мне очень хочется, чтобы это повторилось. Я долго еще лежу, ни о чем не думаю и задаю себе один и тот же вопрос: «Неужели я влюбилась?»

Я иду в «Интурист» самой короткой дорогой. Около университета — кустарник, мелкий и коротко остриженный. Почки лопнули и выкинули клейкий, завитый спиралью лист. Он упругий и, когда его трогаешь руками, не гнется, а тычется своим колючим хвостиком прямо в ладонь.

У гостиницы меня обгоняет Зойка: «Опаздываем!»— кричит она и бежит, высоко поднимая ноги.

Все переводчики сегодня сердитые, невыспавшиеся. Изредка заходит Гоша, намечает себе жертву и посылает жертву на экскурсию с русским языком. Сегодня сплошь идет русский язык: в заезде или русские эмигранты, или экзотические туристы со своими переводчиками.

Неожиданно Гоша собирает нас на совещание. Собственно, собирать нас не надо — мы и так собраны в одной комнате, но Гоша все равно шепчется с кем-то, суетится, приходит и уходит. Видно, кто-то взгрел Гошу за отсутствие воспитательной работы — воспитательная работа очень почитается у нас в «Интуристе». Наконец все готово, каждый сидит на своем месте, а Гоша сидит на месте председателя и поглаживает себя по голове. Он говорит, что только что вскрылся ужасный, чудовищный факт нарушения общепринятой этики. Я беру промокашку, пишу на ней: «Факт нарушения!» — и подвигаю Вале. Валя пишет ниже: «Общепринятая этика?» — и подвигает промокашку мне. Гоша говорит. Каждое слово, произнесенное перед нами, взвинчивает его больше и больше, и вот уже Гоша гремит на всю комнату. Мы слушаем затаив дыхание, мы жаждем узнать наконец, кто нарушил общепринятую этику и как он это сделал. Не тут-то было! Гоша говорит о достоинстве советского человека, о достоинстве нашей организации и, наконец, о женском достоинстве. Мы умираем от любопытства. Наконец кто-то не выдерживает и спрашивает: «Ну и что же?» Гоша замирает, в воздухе еще звенит оборванная им фраза. Гоша морщит лоб, он силится понять, отчего вдруг он перестал говорить.

И тогда Ирка — бесстрашная девчонка, секретарь нашей комсомольской организации — спрашивает Гошу: «А что, собственно, произошло?»

Оказывается, произошло вот что: турист, уезжая, подарил одной нашей переводчице чулки. То, что он подарил их ей, — это еще полбеды. То, что она взяла их, — это беда. Это и есть тот ужасный и чудовищный факт, который вскрылся только сегодня.

Мы потупились. Мы знаем, что принять в подарок конфеты, духи — это ошибка, но принять в подарок чулки — это уже проступок.

Мы молчим. Мы молчаливо осуждаем своего коллегу. Но Гоше этого мало. Гоша хочет воспитательной работы. И если нужно для дела, он согласен вести эту работу один на один с молчаливой, но подчиненной ему группой переводчиков. Через десять минут мы воспитаны так хорошо, что, если Гоша будет продолжать, он нас просто испортит. И тогда Ирка — она и бесстрашная девчонка, и секретарь нашей комсомольской организации, но страшная вредина — спрашивает Гошу: «А почему нельзя принимать в подарок чулки?»

Всеобщее замешательство. Сейчас Гоша что-нибудь «выкинет». Но Гоша не выкидывает. Он напрягается изо всех сил и выпаливает: «Потому что это неэтично».

Ай да Гоша, ай да молодец!

Оживление в зале.

И вдруг Ирка кричит с места: «И совсем не потому!»

— А почему же? — спрашивает Гоша. Он любит демократизм и разговоры с аудиторией.

— Потому что чулки носят на ногах.

Гоша усмехается. В том, что чулки носят на ногах, есть доля истины, но ответ ему почему-то не нравится. Может быть, по Иркиному вредному тону. Мы смеемся тихонько, потом громче, Гоша растерянно улыбается. Он только сейчас заметил, как смешно наше совещание и как смешон он сам.

А чувство юмора рано или поздно, но всегда просыпается в Гоше. И вот он смеется и на этом заканчивает воспитательную работу с нами.

Но тут вскакивает Ирка. Она кричит нам:

— Над чем вы смеетесь? Вы — лопухи!

Мы абсолютно доверяем Ирке, и если она говорит, что мы лопухи, значит, мы действительно лопухи. Вот только почему?

— Потому, — говорит Ирка, — что чулки — это и правда очень смешно. Это не чудовищно и не ужасно, а просто смешно. Разве не смешно, когда вам на память, на вечную память дарят чулки?

Так мы кончаем с вопросом о чулках.

Я получила туриста. Он еще об этом не знает — завтракает себе в ресторане или сидит в парикмахерской, но он уже отдан мне. Я уже знаю, что у него есть жена, миссис Харст, и есть переводчица — «фефела», как сообщила мне Зойка.

Фефела? Нет, скорее геометрическая абстракция, фантазия на тему «Квадрат», модель для ультрасовременного художника. Квадратный лоб, квадратный подбородок, квадратные плечи. А какая квадратная речь!

— Нам сказали, что мы идем в Эрмитаж, который начинает работу в одиннадцать часов.

— Который начинает работу, — послушно повторяю я и, завороженная, смотрю ей в рот.

— Значит, у нас есть время, чтобы немного обождать.