Алексей Югов. - Безумные затеи Ферапонта Ивановича
Капустин, слыша такое заявление, не только не пытался нарушить запрет и проникнуть к затворнику, но, наоборот, изображал каждый раз полнейшее удовлетворение и даже радость. С хитрым видом он подмигивал денщику и, ни слова не говоря, удалялся на цыпочках, со всевозможными предосторожностями, как будто там, в комнате, находился тяжело больной.
Зайдя в последний раз к капитану, он был сначала поражен, а потом обрадован, когда Шептало сказал ему, что господина капитана нет — вышел в город.
— Как? уже вышел?!.. — вскричал Капустин и вдруг ни с того, ни с сего вытащил из кармана рублевку и подал ее Силантию.
— Ну, слава богу, Силантий!.. Ура надо кричать! — сказал он, волнуясь и суетясь, и хотел было еще что-то сказать, но в это время, не обращая внимания на то, что они были вдвоем в пустой кухне, Си-лантий так рявкнул «ура», что рука Ферапонта Ивановича, лежавшая на ручке двери, дрогнула, толкнула дверь, и он чуть не упал через порог.
— Ну, ладно, ладно, Силантий, молодец! — сказал Ферапонт Иванович и, поправив шапку, выбежал на улицу.
Он шел сам не свой. «Теперь уж начнется, теперь уж начнется!»... — повторял он вслух и с большим трудом сдерживался, чтобы не крикнуть всем этим, пробегавшим мимо явным «эвакуантам»: «Да бросьте вы все эти помыслы!.. погодите!.. трусы!.. чего вы боитесь?!».
С этого дня жизнь Ферапонта Ивановича ускорилась. У него было такое впечатление, что он все время дышал кислородом. Никогда никакой юноша не ждал с таким нетерпением своего первого свидания, а начинающий писатель — своего первого гонорара, с каким Ферапонт Иванович ежеутренне встречал газету.
Но каждый номер «Русской армии» приносил ему разочарование. Не было никаких признаков того, что «ночные дивизии» начали свои действия на фронте. Еще, когда появлялись сообщения о боях на Ишиме, где дралась Ижевская дивизия, то не все надежды были утрачены. Одно время, когда из донесений было видно, что 30 и 31 октября белые, получив подкрепление, перешли в контратаку, стремясь удержать Петропавловск, Капустина охватило смутное предчувствие, что эти подкрепления именно они, ночные дивизии.
Но уже в первых числах ноября фронт далеко откатился от Ишима. И вот, в это время одно ужасное подозрение потрясло душу Ферапонта Ивановича. Дело в том, что с необыкновенной тщательностью прочитывая каждый день оперативную сводку и делая сопоставления, он обратил внимание на то, что уже несколько раз упоминалось о ночных атаках красных. Отсюда его больное воображение стало разматывать длинную ленту причин и следствий.
«Да, это так»! — наконец, решил он и, предчувствуя, что подозрения его сейчас только подтвердятся, оделся и, буркнув что-то невнятное супруге своей, Ксаверии Карловне, выбежал на улицу.
Он шел к капитану Яхонтову.
Его встретил полупьяный и сильно опустившийся Силантий. Он рассказал Ферапонту Ивановичу, что капитана уж вторую неделю нет, что он заявлял по начальству об этом, но там думают, что господин капитан скорее всего решился сдаться в плен, а потому и скрывается где-нибудь в городе. Но он-де, Силантий, чувствует, что нет в живых господина капитана. При этом Шептало заревел.
— И не иначе, что тут эта самая девка замешана, — вытирая слезы, говорил он.
— Какая девка? — спросил Ферапонт Иванович.
И Шептало рассказал ему про знакомство с Аннетой и про то, как он давал ей «вкласть пульки» в наган Яхонтова, а потом, когда капитан исчез и Аннета перестала ходить, заподозрил, что тут неладно, и, действительно, увидел, что стреляных гильз в мешочке не оказалось...
— Что же, выходит, что я, дурноголовый, через эту гадюку своего господина капитана погубил?!.. — кричал он.
Ферапонт Иванович старался успокоить его:
— Да брось ты, Силантий! Могло и так выйти, что капитан твой давным-давно на фронте.
— Дак дай ты бог! Коли бы так, я уж ему все вещицы-то его до единой бы сберег. Я уж все подобрал; только наш батальон станет уходить, так и я с ним.
— А батальон где? — спросил Ферапонт Иванович.
— Дак здесь, только в самом-то я не был, а писарь мне сказал, что и на фронт-то их не погонят: на глаза будто поветрие какое-то напало, вроде, как у господина капитана. Так что у всех у солдат-то от свету глаза слиплись.
— А!.. — только и мог сказать Капустин.
— Ну, ладно, Силантий, прощай. В случае чего, так адрес мой знаешь.
— До свиданьиса, Ферапонт Иванович... Душа человек!
Капустин ушел.
Теперь для Ферапонта Ивановича окончательно ясно стало, что Яхонтов оказался предателем, погубил дело в самом начале и, что красные, несомненно, в последних ночных боях воспользовались, хотя бы частично, его гениальным открытием..!
У Капустина пропал всякий вкус к жизни и как-то само собой вышло гак, что всю дорогу он медленно и с некоторой скукой даже перебирал все виды самоубийства, оценивая их, как врач, по степени приятности.
По всем данным выходило, что приятнее всего повеситься: судя по всем случаям, когда самоубийцу находили повесившимся, например, на спинке кровати и сидящим на полу, можно было заключить, что потеря сознания при таком способе выхода в тираж происходит столь быстро, что самоубийца, имевший, казалось .бы, полную возможность встать с пола и снять с себя петлю, не мог, однако, этого сделать. Теория, объясняющая быструю потерю сознания и быструю смерть при повешении гем, что зубовидный отросток второго шейного позвонка вдавливается в мозг на месте перехода спинного в продолговатый, тоже как будто подтверждает такой выбор. Наконец, Ферапонт Иванович по некоторым предсмертным явлениям, бывающим при повешении, имел основание предполагать, что при этом способе самоубийства человек испытывает даже некоторое сладострастное ощущение.
Словом, выбор был сделан: веревка.
И Ферапонт Иванович решил, что нет никаких оснований откладывать дела в долгий ящик.
Когда он пришел домой, было около десяти часов ночи. Ксаверия Карловна, видимо, спала, по крайней мере, глаза ее были закрыты. Однако, по неестественно плотно сжатым тонким губам своей супруги Ферапонт Иванович определил, что ему не приходится ждать ничего хорошего. Он устал страшно. А это ожидание неминуемой сцены с супругой приводило его в состояние, когда хочется зарыться куда-нибудь, чтобы никто не трогал. Он не находил в себе сил выдержать неизбежное столкновение.
Все было к одному.
Он знал, что веревка лежит под кроватью, но теперь не могло быть и речи о том, чтобы достать ее, так как на кровати лежала Ксаверия Карловна. Он вспомнил, что на нем были подтяжки.
На столе стоял стакан молока, приготовленный для него Ксаве-рией Карловной, и на тарелке два ломтика хлеба.
«Если я пойду сейчас в чулан, она подумает, что я пошел за хлебом», — решил Ферапонт Иванович и, нарочно взяв тарелку, и косясь ни неподвижно лежавшую Ксаверию Карловну, вышел в сени. Он знал хорошо, что где стоит в чулане, потому что со времени, когда он остался без службы, Ксаверия Карловна заставляла его помогать по хозяйству.
В темноте он нащупал вбитый в стену большой гвоздь и, сняв висевший на нем окорок, принялся привязывать к гвоздю подтяжки. Потом он сделал петлю и, ступив одной ногой на крышку какой-то кадушки, а другой на нижнюю полку, он взял обеими руками петлю, чтобы всунуть в нее голову, и вдруг с грохотом и треском повалился... Он почувствовал, что левая нога его погрузилась в мокрое и холодное.
— В капусту!.. В кадку с кислой капустой!.. — быстро осознал он, и его бросило в холодный пот.
Секунду, не вытаскивая ноги из кадочки, он прислушивался. — «Да, идет!» — на кухне слышался шум.
Он вытащил ногу и убедился вдруг с ужасом, что ботинок его остался в кадушке... «Пропал!» — подумал он, и сердце его отчаянно заколотилось.
Ксаверия Карловна, с лампой в левой руке, входила в чулан...
Первое, что ей бросилось в глаза, это подтяжки с завязанной на конце петлей, которые держал бледный Ферапонт Иванович.
Резким движением, сразу поняв все, она выхватила подтяжки у него из рук, сопровождая движение свое вопрошающе-гневным взглядом.
И вдруг в это самое время взгляд ее упал на левую ногу Ферапонта Ивановича.
Вся левая штанина его вымокла и плотно облегла его худую ляжку. Мокрые волокна капусты облепляли тут и там брюки.
Открытая кадушка, крышка, валявшаяся на иолу и левая нога Ферапонта Ивановича в одном мокром носке не оставляли сомнения в происшедшем.
Ксаверия Карловна взвизгнула и чуть не выронила лампы. Она бросила подтяжки, поставила лампу на полку и кинулась к кадушке.
— Господи?! Что это, что это?!.. Да безобразник, безобразник ты! — кричала она в неистовстве, потрясая за шнурок вытащенным из капусты штиблетом, с которого лился рассол. Да знаешь ли ты, что теперь ты мне целую кадушку испортил, а?!
Ксаверия Карловна с омерзением бросила мокрый ботинок в угол.
