Роберт Каплан - Муссон. Индийский океан и будущее американской политики
Другой человек, прежде бывший высокопоставленным американским чиновником, заметил: что касается широты стратегического мышления, султана Кабуса можно сравнивать лишь с Ли Куан Ю, премьер-министром Республики Сингапур. Миру нашему и в самом деле повезло: на протяжении десятилетий государствами, сопредельными двум важнейшим проливам Индийского океана – Ормузскому на западе и Малаккскому на востоке, – распоряжались два столь просвещенных и одаренных правителя. Можно сказать, Оман слишком невелик, чтобы таланты владыки, подобного султану Кабусу, могли развернуться полностью, – равно как и Сингапур очень мал для способностей такого премьер-министра, как Ли Куан Ю. Рассказывают, будто султан Кабус может обсуждать израильско-палестинский конфликт с точки зрения обеих сторон. А еще он трудился без устали, чтобы наладить добрососедские отношения с иранцами, заключил с Соединенными Штатами соглашение о военном доступе и присутствии, позволившее вытеснить советские войска из Афганистана, а иракскую армию – из Кувейта; впоследствии, перед вторжениями в Афганистан и Ирак, султан разрешил временно разместить на оманской земле 20 тыс. американских солдат и офицеров. В 1979 г. Оман оказался единственным арабским государством, признавшим мирное соглашение Анвара ас-Садата с Израилем. Учитывая, что глубоководные участки Ормузского пролива – фарватер, необходимый для нефтеналивных судов, – целиком и полностью находятся в оманских территориальных водах (а это приравнивает собственные стратегические интересы Омана к интересам остального мира), султан Кабус (да еще при всех его талантах!) может стать несравненным посредником между американцами и иранцами – либо между американцами и арабами, если речь идет об израильско-палестинском конфликте. Но, живя почти отшельником, султан избегает подобной роли, предпочитая уединяться среди книг и музыкальных инструментов, – подобно престарелому викторианскому джентльмену, для которого искать известности значило бы обнаруживать слабость характера.
Он не любит беседовать с репортерами. Редко выходит на люди. Газеты не трубят о нем каждый день, как о прочих диктаторах. Его портреты и фотографии не множатся до неприличия, как это было в Ираке при Саддаме Хусейне или даже в Египте при Хосни Мубараке. Вокруг султана Кабуса нет никакого культа личности. Зато нынешний Оман кажется почти ненастоящим, выглядит страной, сошедшей со страниц фантастической повести. Ни военных, ни полицейских почти не видно – в отличие от Саудовской Аравии, где входы в гостиницы и другие важные здания стерегут охранники и ограждают бетонные барьеры американского образца. Почти всякий взрослый человек носит национальную одежду, улыбается и неизменно поминает правителя страны добром – впрочем, только если о султане спросить напрямую. А если спросить о демократии либо свободах, человек отвечает подобно одному из моих оманских друзей: «Какой же именно из упомянутых вами свобод мы не имеем?» И, учитывая впечатление, произведенное Соединенными Штатами в Ираке, помня о попутно разгулявшемся там насилии, можно понять, отчего недоверчивые оманцы отвечают именно так, а не иначе[17].
В самом деле, американцы склонны толковать демократию слишком «юридически», только в понятиях законодательства и выборов. Возможно, чересчур большое значение придается самому акту голосования – а это способно скорее отвращать от американского примера, чем делать его привлекательным. Для некоторых обществ – и для средневосточного в частности – демократия сводится к дружелюбному совещанию правителя с подданными, а не к официальному процессу. И где была бы Америка на Среднем Востоке, если бы не монархи Омана, Иордании и Марокко, не говоря уже о прочих недемократических правителях, которые все же борются с экстремистами, враждебными Западу? Будущее американского могущества зависит от того, сможем ли мы понимать исторический опыт других народов, а не только свой собственный. Благодаря собственной – в общих чертах счастливой – истории американцы верят в «единение добрых начал» и полагают, будто все хорошее берется из одного и того же источника, будь то демократия, экономическое развитие или общественные реформы [9]. Но вот Оман демонстрирует: монархия, которую американцы считают безусловно скверным общественным устройством, способна приносить добрые плоды.
Оман доказывает: если для Запада главная и самодовлеющая цель – демократия, то на Среднем Востоке главная цель – справедливость, утверждаемая посредством религиозной и племенной власти, сосредоточенной в руках султана. Кроме того, оманцы понимают: слава богу, мы – не Саудовская Аравия, где монархия действует непривлекательно и угнетает подданных; благодарение богу, мы – не Йемен, похожий на Дикий Запад из-за частично демократического племенного безвластия; и, слава создателю, мы – не Дубай, ибо мы действительно существуем.
Любопытно: Оман столь безмятежен еще и потому, что в стране процветает ибадитская разновидность ислама – не суннитская и не шиитская. (Очаги ибадитского вероисповедания существуют также в Северной и Восточной Африке.) Хотя между ибадитами, склонными к «анархической демократии», в предшествующие эпохи царил раздор, само ибадитское вероисповедание, подобно многогранному бриллианту, способно также побуждать к примирению, отвращать от вражды, подчеркивать важность спокойного достоинства. Этой вере в известной степени присуща невозмутимость буддизма, несовместимая с призывами к священной войне, джихаду, – и поэтому не многие ибадиты-«диссиденты» привлекаются на государственную службу. Ибадитское вероисповедание – как и дишдаша, и тюрбаны, и усыпанные алмазами кинжалы, и традиционная архитектура – еще один фактор, помогающий сплотить нацию воедино.
Наличие умеренно обширных нефтяных и недавно открытых газовых месторождений также способствует политическому и общественному спокойствию в Омане. Султан регулирует экономику посредством консервативного финансового и бюджетного планирования: бюджеты рассчитываются в согласии с заниженными ценами на нефть (относительно мировых цен), чем обеспечивается необычайно высокий платежный баланс. Сам же султан живет далеко не так богато, как многие американские чиновники либо деловые люди. Его дворцы достаточно скромны; а за высокопоставленными оманскими чиновниками не тянутся армады лимузинов и реактивных воздушных лайнеров. Избыточной роскоши, присущей прочим богатым нефтью государствам Персидского залива, здесь не водится.
Этот свойственный султану такт, обнаруживающийся в том, что правит он со сдержанностью и не желает играть заметной роли на мировой сцене – напоминая скандинавских премьер-министров, «довольствующихся малым», и составляя прямой контраст напыщенным правителям вроде иранца Махмуда Ахмадинежада и венесуэльца Уго Чавеса, – может свидетельствовать: султан чувствует себя уязвимым. Само невероятное, совершенное спокойствие Омана, вероятно, пойдет на пользу стране уже оттого, что такая страна не привлекает к себе внимания в регионе.
Однако ныне султан стоит перед лицом некой расплывчатой угрозы своему правлению: ускорившимися переменами, способными покончить с относительной изоляцией Омана. Половине местного населения не исполнилось еще 21 года. Все больше и больше молодых людей носят западную одежду и кепки-бейсболки. Страховые взносы за торговое мореплавание в пределах Персидского залива повысились, возить нефть через Ормузский пролив становится невыгодно и небезопасно. Между гаванями Омана и Дубая возникают новые транспортные связи, не ведущие сквозь пролив, – и дерзкая модель развития, свойственная Дубаю, распространяется в Омане быстрее прежнего. И, хотя в этом регионе дубайскую модель развития часто осуждают за излишнее «низкопоклонство перед Западом», она, подобно самой глобализации, обладает коварной притягательной силой. Отчасти для того, чтобы дать работу всей вышеупомянутой молодежи, отчасти для того, чтобы разнообразить экономику, султанат ныне вынужден поощрять массовый туризм, усеивая девственное прежде побережье курортными поселками для отдыхающих европейцев – которые, в свой черед, повлияют на тщательно сберегаемую традиционную культуру Омана.
Эти болезненные перемены станут вполне очевидными, когда султан, по слухам, страдающий диабетом, перешагнет рубеж семидесятилетнего возраста, не имея престолонаследников. Можно лишь надеяться на то, что и султанская семья, и племенная знать обсудят вопрос между собой и назовут подходящего кандидата. Никто в Омане не предлагает общенациональных выборов, хотя весь процесс, посредством которого будет назван следующий султан, по самой природе своей требует совещаний – и оттого демократичен. Оман отнюдь не просто втиснуть в узкие рамки вашингтонских политических дебатов, за которыми кроется власть отдельных личностей в условиях массовой демократии. Но и безоглядно отвергать демократию нельзя. Предельное сосредоточение власти в одних руках, свойственное Оману, благотворно, лишь если руки принадлежат сильному и просвещенному правителю. Но что случится, если – или когда – власть перейдет к человеку менее сильному и просвещенному? Тогда предельная централизация власти обернется бедой. В недемократических государствах, подобных Оману, дела сплошь и рядом обстоят хорошо, пока жизнь движется гладко, – но, когда перед такими государствами встают проблемы, население – особенно молодежь – делается беспокойным. Когда я был в Омане, числясь гостем правительства, то подобно всем знакомым специалистам по Среднему Востоку был приятно удивлен достижениями местного относительно малоизвестного, добродушного правителя. И все же Оман породил во мне беспокойство. Уж больно хорошо выглядело все вокруг – чересчур хорошо. Но я внимательно прислушивался к демократии, зашевелившейся в Иране и Бирме, вернувшейся в Бангладеш, и – несмотря на то что в этом отношении у арабского мира очень скверная слава – почувствовал: продолжающееся экономическое развитие в конце концов породит более свободные общества повсюду. Этого требуют информационные технологии наравне с возникающей глобальной культурой. Как примет Оман эти вынужденные перемены? Следующие несколько десятилетий могут сделаться для страны менее безмятежными, чем текущее.
