Эрих Мария Ремарк - Обетованная земля

Я снова вспомнил о Хирше. Я был у него сегодня после обеда.

— Тебе нужна женщина, — говорил он. — И поскорее! Ты слишком долго жил один. Лучше всего найди себе эмигрантку. Она будет понимать тебя. Ты сможешь говорить с ней. По-немецки и по-французски.

И даже по-английски. Одиночество с его непомерной гордыней — страшная болезнь. Мы с тобой от нее достаточно настрадались.

— А американку?

— Пока не надо. Через несколько лет — может быть. А то наберешься новых комплексов — в придачу к своим собственным.

После пастромы я заказал шоколадное мороженое. В магазин заглянула однополая парочка с пуделем абрикосового цвета. Они купили пачку сигарет и упаковку с замороженным тортом. «Странно, — подумал я. — Все думают, будто я тут же наброшусь на женщин, а они меня вовсе не привлекают. Непривычно яркий свет улиц возбуждает меня гораздо больше.

Я медленно побрел назад в гостиницу.

— Никого не нашел? — спросил Мойков.

— А я и не искал.

— Тем лучше. Можно сыграть партию-другую в шахматы. Или вы устали?

Я покачал головой:

— На свободе так быстро не устанешь.

— Скорее наоборот, — возразил Мойков. — Большинство эмигрантов, приехав сюда, просто падают от усталости. Спят целыми сутками. Я думаю, долгожданная безопасность окончательно лишает их сил. У вас не так?

— Нет. Во всяком случае, я ничего такого не чувствую.

— Значит, еще почувствуете. Это со всеми бывает.

— Ладно.

Мойков достал свои шахматы.

— Лахман уже ушел? — спросил я.

— Пока нет. Он еще наверху, у своей возлюбленной.

— Думаете, сегодня ему повезет?

— С какой стати? Они отправятся ужинать вместе с ее мексиканцем, а Лахман за все заплатит. Он что, всегда таким был?

— Он уверяет, что нет. У него, мол, комплекс развился, с тех пор как он начал хромать.

Мойков кивнул.

— Может быть, — сказал он. — Да мне и безразлично. Вы просто не поверите, сколько всего тебе становится безразлично, когда состаришься.

— Вы здесь давно живете?

— Двадцать лет.

Через дверь промелькнула какая-то тень. Это была немного сутулящаяся молодая женщина с узким бледным лицом. У нее были серые глаза и темно-рыжие волосы, которые казались крашеными.

— Мария! — удивленно воскликнул Мойков и вскочил со стула. — Давно вы вернулись?

— Только вчера.

Я тоже встал. Мойков расцеловал девушку в щеки. Она была чуть ниже меня ростом. На ней был узкий, облегающий костюм. Говорила она торопливо, низким и довольно громким, слегка дребезжащим голосом. Меня она не замечала.

— Выпьете водки? — спросил Мойков. — Или виски?

— Водки. Но только налейте на один палец. Мне нужно идти. Я сегодня снимаюсь.

— Так поздно?

— У фотографа было время только поздно вечером. Платья и шляпы. Маленькие шляпки. Просто крошечные.

Только тут я заметил, что на ней тоже была шляпка, скорее, крохотная шапочка — маленькое черное пятнышко, косо сидевшее в волосах.

Мойков пошел за бутылкой.

— Вы не американец? — спросила девушка. С Мойковым она говорила по-французски.

— Нет, я немец.

— Ненавижу немцев.

— Я тоже, — отозвался я.

Она изумленно взглянула на меня.

— Я не то имела в виду, — скороговоркой выложила она. — Не вас лично.

— И я тоже.

— Поймите меня правильно: идет война.

— Да, — равнодушно ответил я. — Идет война. Мне это тоже известно.

Меня не впервые задирали из-за моей национальности. Я часто сталкивался с этим во Франции. Война — прекрасное время для простых обобщений.

Мойков вернулся с бутылкой и тремя маленькими рюмочками.

— Мне не надо, — сказал я.

— Вы обиделись? — спросила девушка.

— Нет. Просто не хочу водки. Надеюсь, вам это не помешает.

Мойков усмехнулся.

— Салют, Мария, — сказал он, поднимая рюмку.

— Напиток богов, — объявила девушка и одним махом осушила свою рюмку, резко откинув голову, как пони.

Мойков приподнял бутылку:

— Еще по одной? Рюмочки совсем маленькие.

— Grazie [8], Владимир. Достаточно. Мне пора. Au revoir! [9] — Она протянула руку и мне. — Au revoir, Monsieur [10]. — Ее рукопожатие оказалось неожиданно крепким.

— Au revoir, Madame [11].

Мойков, вышедший ее проводить, вернулся:

— Она тебя разозлила.

— Нет. Я сам дал ей повод. Мог бы сказать, что у меня австрийский паспорт.

— Не обращай внимания. Она не хотела. Она говорит быстрее, чем думает. Поначалу она злит почти всех.

— В самом деле? — почему-то рассердился я. Не настолько уж она красива, чтобы так себя вести.

Мойков прищурился:

— Сегодня у нее плохой день, но чем лучше ее узнаёшь, тем больше начинаешь ценить.

— Она итальянка?

— Думаю, да. Ее зовут Мария Фиола. Смешанной крови, как здесь часто бывает; кажется, ее мать была еврейкой — то ли из России, то ли из Испании. Работает фотомоделью. Когда-то жила здесь.

— Как Лахман, — добавил я.

— Как Лахман, как Хирш, как Левенштайн и многие другие, — отозвался Мойков. — Это ведь дешевый международный караван-сарай. Одним классом повыше, чем национальные гетто, где эмигранты поселяются сразу после прибытия.

— Гетто? Здесь они тоже есть?

— Их так называют. Многие эмигранты предпочитают жить в обществе соотечественников. И только их дети когда-нибудь вылетают на свободу.

— А немецкое гетто тоже есть?

— Естественно. Форктаун. Квартал вдоль Восемьдесят шестой улицы, где кафе «Гинденбург».

— Что? «Гинденбург»? Во время войны?

Мойков кивнул:

— Заграничные немцы нередко хуже настоящих нацистов.

— А эмигранты?

— Некоторые тоже там живут.

Вниз по лестнице застучали шаги. Я узнал хромающую походку Лахмана. Тут же послышался красивый, низкий женский голос. Должно быть, это была та самая пуэрториканка. Она спускалась первой, совсем не заботясь о том, поспевает ли за ней Лахман. Я бы и не подумал, что у нее парализована нога. Говорила она только с мексиканцем, шедшим рядом с ней.

— Бедный Лахман, — сказал я, когда процессия удалилась.

— Бедный? — удивился Мойков. — Ну почему же? У него есть что-то, чего у него нет и что он хотел бы заполучить.

— А это всегда остается с тобой, так, что ли? — спросил я.

— Беден только тот, кто уже ничего не хочет. Кстати, не желаете ли теперь выпить той самой водки, от которой вы только что отказались?

Я кивнул. Мойков наполнил рюмки. На водку он явно не скупился. У него была своеобразная манера пить. Маленькая рюмочка совершенно исчезала в его громадной руке. Он ее не опрокидывал — он очень медленно проводил ею вдоль рта, так что видна была только рука, а затем бережно ставил на стол пустую рюмку. Заметить, что он пьет, было невозможно. Потом он снова открывал глаза, которые на мгновение казались лишенными век, словно у старого попугая.

— Ну как, теперь сыграете в шахматы? — спросил он.

— Ладно, — согласился я.

Мойков расставил фигуры.

— Что мне нравится в шахматах, так это их абсолютная нейтральность, — заявил я. — В них не прячется проклятая мораль.

IV

За следующую неделю мой второй, нью-йоркский возраст стремительно увеличился. Если во время первой прогулки по городу мои познания в английском были не лучше, чем у пяти-шестилетнего мальчугана, то к концу недели я уже дорос до уровня восьмилетнего. Каждое утро я брал свою грамматику и на несколько часов усаживался с ней в красных плюшевых креслах, а после обеда искал случая завязать хотя бы самую нескладную беседу. Я знал, что должен научиться хоть как-то объясняться, прежде чем у меня кончатся деньги, чтобы начать зарабатывать. Это было не учение, а настоящая гонка с сильно ограниченным временем.

Так я поочередно набрался самых разных акцентов: французского, немецкого, польского, еврейского, а под конец, окончательно убедившись, что наши уборщицы и горничные были стопроцентными американками, я перенял их бруклинский акцент.

— Тебе бы надо завести роман с какой-нибудь учительницей, — сказал мне однажды Мойков, с которым мы за это время перешли на «ты».

— Из Бруклина?

— Из Бостона. Тамошний выговор чище любого другого в Америке. Здесь, в гостинице, разные акценты носятся в воздухе, словно тифозные бациллы. А ты, как видно, воспринимаешь только всякие крайности, но вот к нормальной речи, к сожалению, глух. Немного ярких эмоций — и дело пойдет на лад.

— Владимир, — сказал я ему, — я и без того расту на глазах. Каждый день мое английское «я» становится на год старше. К моему глубокому сожалению, мир этого «я» теряет свое очарование. Чем больше я понимаю, тем меньше остается в нем тайн. Загадочные чужеземцы в драгсторах постепенно превращаются в заурядных торговцев колбасой. Еще пара недель — и оба мои «я» уравновесятся. Тогда, наверное, придет и окончательно отрезвление. Нью-Йорк перестанет быть Пекином, Багдадом, Афинами и Атлантидой и превратится в Нью-Йорк, а за экзотикой мне придется ходить в Гарлем или в китайский квартал. Так что дай только срок! И на произношение тоже. Не хочу, чтобы мое второе детство промелькнуло слишком уж быстро!