Юрий Екишев - Россия в неволе
Я поговорил с начальником милиции – все уладилось в пару минут. Ребят вернули. Листовки кому-то отдали, их кто-то раскидал…
И тут, по мнению прокуратуры, совершилось страшное! Листовки оказались не того, слишком резкие!... Взяли этих ребят, запугали. Они сначала лепетали, что кто-то взял из Интернета, распечатал, они и раздали штук пять-шесть. С третьего раза до них дошло, что если они не скажут, что все это сотворили не они, а я – то им светит, то им светит…Что-то им светит, короче… Пуганули и сломали. Получилось. Сразу после этого – обыски, допросы, запугивание всех, кого зацепило очередной облавой на ведьм: от моей мамы- монахини до всех банков в городе, финансирующих террористов… – опять работа РУБОПу, ОМОНу, конторе, всему отделу прокуратуры по особо важным делам – и все это не дало ни пылинки, ни одной буковки, отпечатанной хоть в одной из типографий… Что же произошло? Ну, давайте, схватим, наконец, преступника, он вот здесь, перед нами… Я готов…
Уф. Отдохнем. Не по себе. Вас не судили? Это хорошо. Многие поддержат – когда дело касается обвинений против них – человека буквально воротит физически, подташнивает, мутит, когда читаешь документы о себе, с отвращением вынуждая себя перелистывать и просматривать через строку всю эту чушь, кафкианскую прокурорско-судейскую дурь. И я не исключение. Очень тяжело, буквально рука виснет, мысль начинает противно кипеть, в груди тяжелеет, когда пишешь об этом, касающемся тебя в третьем лице, причем лицо это – твое – преступного характера… Что, орать, что невиновен? Или лучше помечтать о мести?
Давайте, лучше отвлечемся, приколемся на чем-то менее мрачном, чем вести с фронта… В тот же день, напомню, мы ехали с Денисом. У него наконец-то, с третьей попытки, явился в суд свидетель, оказавшийся более-менее адекватным, о чем речь ниже.
Прокурор (все это происходит на допросе у Дениса, по 105-й (убийство), и вот один из основных свидетелей приведен прокурором перед очи правосудия): – Вы способны, свидетель, давать показания?
Свидетель, икнув. – Да.
Прокурор. – Как было дело?
Свидетель, обращаясь к Денису. – Ну… Их было двое… Или трое? Вас ведь трое было? Ну, подошли они вдвоем-втроем, поговорили. И все. Ничего не помню.
Прокурор – Так двое было, или трое?
Свидетель. – Да я же уже говорил. Раньше. Мне следователь сказал – все будет "индиго"! И вот – я здесь?! Какое же это "индиго"?!..
До Дениса и его адвоката доходит, что "индиго" – это инкогнито! – они начинают тихонько ржать. Судья, сурово, так и не вкурив, что это за "индиго" такое обещал ему следователь. – Но-но… Вы что, не подтверждаете тех показаний, что давали первоначально?
Свидетель – Ну, я же их бухой давал!
Прокурор, хватаясь за голову. – "Ну" – это значит "да"! Согласитесь, что сейчас вы адекватны!
Свидетель. – Я? Ну… То есть да!
Адвокат. – Извините, не могли бы вы пояснить, как себя чувствуете?
Свидетель. – Уже нормально. Ну?
Адвокат. – Что значит "уже"? Вы давно пьете-то?
Свидетель, опять икнув. – Дней пять. И еще несколько месяцев (тихо, шатаясь, закатывая глаза и уходя в себя, куда-то ввысь, в память, в Алебастру, где живут воспоминания алкоголиков…)
Адвокат. – А сегодня? Голова не болит?
Свидетель. – Уже нет. Я с утра две полторашки портвейна взял, каждая по 75 рублей, каждая, подчеркиваю! Ну и освежился. Нормально так чустую ся…
Судья, в гневе, прокурору. – Две полторашки, 75 рублей, каждая! Да вы что?! Свидетель, чтоб явились через неделю, трезвый!
Прокурор. – Да он нормальный!
Судья – Да!.
Свидетель. – Это моя норма. Я и тогда бухой был, когда показания сначала давал. И тогда, когда мы встретились, тоже был бухой. Я всегда бухой – формально вы правы, это моя норма. Моя, личная норма! Две по 75 – и все, я же норму знаю…
Адвокат. – Ходатайствую о вызове следователя, бравшего показания, которое прошу считать недопустимыми…
Его реплика тонет в онтологическом споре судьи и прокурора: адекватен – не адекватен, а я говорю – да!, а я говорю – нет!
Судья. – Всем стоять! (Свидетель уже развернулся и куда-то полетел…). Заседание отложено. Ввиду, ввиду… В-общем, на неделю.
Свидетель виновато останавливается перед Денисом. Карман рубашки оторван, рубашка торчит наполовину. Вздыхает.
– Это, братан… Я хотел, это, индиго… Ну что ж… – Бьет себя в грудь. – Ну, прости…
Денис только махнул, сквозь смех, рукой – иди, некондиция, полечись…
Ну, вернемся из параллельного зала в наш. Я говорю, что обвинение абсурдно только на первый взгляд, на самом деле – это продукт злой воли, в которой преступник виден, как отпечаток грязной лапы на всех приложенных доказательствах, приобретенных путем тотального обыска, как крысиные укусы с характерным прикусом на душах спрашиваемых, как лица американских президентов на их "средствах", на которые приобретены и Mazd’ы и Hond’ы (не только за мой счет, за счет тех многих, кто сейчас рядом со мной). Преступник – это прокуратура. У нее есть мотив – власть надавила (а мы всего лишь служим…), у нее есть время – сейчас (пока идут выборы…), место действия – вот этот зал, форма действия – ложь и наглое преследование, и главное – заказчик.
Давайте, говорю, проследим путь листовок, которые мурыжили музейщики-ботаники (листовок, от слова лист, наколи ее как бабочку булавкой, и исследуй, строчи потом, как Жак Паганель, свои выдумки…) Они изготовлены неизвестно где. Может, на домашнем компе, между игрой в "Контру" и "Sim’s"-ов. Ребята принесли их под своими бомберами, пока собрались вместе, втроем, остановку нашли, где люди есть, пока раздали четыре листовки – их приметили некоторые из выгнанных на улицы милиционеров. Отвезли их в дежурку, не изъяли ничего, вернее взяли, прочитали и отдали. Получается, если это орудие преступления, скажем, "Калашников" или нож – возьми, изыми, сделай опись. Нет. Забрали несколько сотен и вернули. Если это средство преступления, а преступник должен осознавать, что он совершает преступление – почему вернули? И где тогда рядом со мной доблестные менты, которые, получается, совершили в сотни раз более тяжкое преступление, если исходить из количества листовок: с одной стороны – четыре, с другой – сотни.… Или закон написан ради того, чтоб загнать в ловушку единицы, в данном случае – одного меня? Или прокуратуру вовсе не интересовало преступление и преступники? – ей нужно было удержать, засадить одного конкретного человека, любым способом – меня? Вкратце так.
По "Пирожковой" – все еще смешней и абсурдней. Два сдвинутых вместе стола – это уже признак публичности? (статья-то – за публичное разжигание…). Опять явилась милиция, посмотрела, как мы пьем чай, смотрим по ноуту новости, то есть, совершаем преступление…
Что она сделала? Переписала всех и уехала. То есть у нее на глазах, по уверению прокуратуры, происходило нечто, предусматривающее, как минимум, "двушку лишения", а она, эта наша голуборубашечная самооборона, как-то пропустила это дело… Или ничего не было? Конечно, они приехали не чай пить. "Пирожковая" – это их вотчина (как у лос-анджелесских копов их закусочные, где они едят бесплатные пончики. Насмотрелись, а чем мы хуже? – переняли…) Ткнулись проверить, не течет ли их крыша, не посягает ли кто на их "законную" собственность? Те же вопросы, по избирательности закона – что, времена изменились-таки (и первыми это почувствовали не в Кремле, а у нас – впору гордиться…), и теперь ждать надо процессов – кто, что ляпнул про батюшку-тупина на свадьбе, на похоронах, на застольях, где собрались больше трех?... Ждать, что ли опять их репрессий и террора? Или они не прекращались с семнадцатого? Тот же самый почерк (тот же самый крысиный прикус и змеиный яд между строк): свидетели в один голос утверждают в суде, что ничего не было, а один на один с прокурором, что да, дымком пахло… Каким-то не таким, не нашим… Итак, тот же действующий на нашей сцене типок, старающийся "тихими стопами-с", легкой тенью остаться незамеченным: прокурор и его команда… Зачем он это делает? Ведь главное в преступлении – мотив.
Уф, отвлечемся еще раз. Спустимся вниз, в судейский боксик, у судьи – обед. Денис сидит у стенки: – Сейчас бы бутик с аскобалом… (с колбасой).
– Есть семечки.
– Давай.
Достаем, аккуратно расстилаем одноразовые носовые платки. Он как раз рассказывает о своем свидетеле – мне же обещали "индиго", и вот я здесь?...
Смеемся. Я вспоминаю еще что-то. Мелькает, как искра, разрывная пуля памяти, и взрывается, разворачивается другой мир, не просто параллельный, а основной, настоящий, единственный…
Я уже писал о стерляжьей ухе. Гораздо меньше о том, как ловится эта рыба. Чаще всего помнится не самая крупная, а та, что упустил (она и кажется-то всегда внушительней, и запоминается ярче). Но в этом случае у меня – не так. Самая здоровая, которая мне попалась – около четырех килограммов (для стерляди – редкость, у нее стандарт – килограмм, полтора). Хорошо помню то утро, когда она попалась.
