Сергей Цыркун - Секретная предыстория 1937 года. Сталин против красных олигархов
Такие же скамейки стояли у стен перпендикулярно по направлению к столу Ленина; на них так же тихо и скромно сидели наркомы, замнаркомы, партийцы. В общем, это был класс с учителем довольно-таки нетерпеливым и подчас свирепым, осаживающим «учеников» невероятными по грубости окриками, несмотря на то, что «ученики» перед «учителем» вели себя вообще примерно. Ни по одному серьезному вопросу никто никогда не осмеливался выступить «против Ильича». Единственным исключением был Троцкий, действительно хорохорившийся, пытаясь держать себя «несколько свободнее», выступать, критиковать, вставать.
Зная тщеславие и честолюбие Троцкого, думаю, что ему внутренне было «совершенно невыносимо» сидеть на этих партах, изображая из себя благонамеренного ученика. Но подчиняться приходилось. Самодержавие Ленина было абсолютным. Хотя все-таки шило распаленного тщеславия и заставляло Троцкого вскакивать с «парты», подходить к Ленину, выходить из комнаты и вообще стараться держаться перед остальными «учениками» так, как бы всем своим поведением говоря: «Вы не воображайте, что я и вы одно и то же! Ленин, конечно, Ленин, но и Троцкий тоже Троцкий!» И уже «тоном ниже», но все-таки пытался подражать своему шефу помощник Троцкого исключительно развязный Склянский».[63]
Как последовательный коммунист он стремился к тому, чтобы партийная элита роскошно жила за счет трудовой повинности бесправной и доведенной до нищеты массы трудящихся. «До тех пор, пока всеобщая трудовая повинность не войдет в норму, — говорил он на IX партийном съезде, — не закрепится привычкой и не приобретет бесспорного и непреложного для всех характера (что будет достигнуто путем воспитания, социального и школьного, и найдет полное выражение лишь у нового поколения), до тех пор, в течение значительного еще периода, переход к режиму всеобщей трудовой повинности должен неизбежно поддерживаться мерами принудительного характера, т. е. в последнем счете вооруженной силой пролетарского государства».[64] Практически это выглядело следующим образом. Декретами Совнаркома от 12 апреля 1919 г. и 27 апреля 1920 г. был запрещен самовольный переход на новую работу и введена уголовная ответственность за нарушения трудовой дисциплины. Начиная уже с 1918 г. периодически издавались постановления и декреты о принудительной мобилизации для выполнения тех или иных работ (например, постановление Совета народных комиссаров от 10 октября 1918 г. «О трудовой повинности по расчистке снежных заносов»).[65] Их содержание заключалось в том, что все трудоспособное население с 16-летнего возраста, за исключением состоящих в компартии, в свободное от основной работы время было обязано выполнять разного рода тяжелые физические работы без ограничения их продолжительности. Уклонение от этих работ или от постановки на учет каралось как дезертирство из армии. Наконец, Декрет Совета Народных Комиссаров от 29 января 1920 г. «О порядке всеобщей трудовой повинности»[66] установил, что данная повинность является теперь уже постоянной, без праздников и выходных. 4 мая 1920 г. Совнарком принял декрет «О трудовом дезертирстве и органах борьбы с ним», который предусматривал упрощенный, внесудебный порядок привлечения к ответственности за симуляцию болезней, уклонение от явки к назначенному месту работ, опоздание на работу, повреждение орудий труда и т. д.[67] Троцкий лично входил в самые мелкие вопросы этой политики превращения всей страны в грандиозный концлагерь, собирательно называемой «политикой военного коммунизма». Так, например, приказом № 7 Ревсовета 1-й Трудармии за подписью Троцкого предписывалось за некачественное исполнение работы или невыполнение полного объема трудовых заданий переводить в штрафные отряды. Параграф 10 гласил: «Перевод на положение штрафных заключается в следующем: а) увеличение количества и срока работ без оплаты сверхурочных часов, б) назначение на неприятные и тяжелые работы, в) содержание в особых помещениях под охраной, г) установление сурового военного режима, д) применение в качестве меры воздействия ареста, налагаемого дисциплинарным порядком».[68] В своей книге «Терроризм и коммунизм» Троцкий рассуждал так: «Если плановое хозяйство немыслимо без трудовой повинности, то эта последняя неосуществима без устранения фикции свободы труда, без замены ее принципом обязательности, который дополняется реальностью принуждения… Рабочее государство считает себя вправе послать каждого рабочего на то место, где его работа необходима. И ни один серьезный социалист не станет отрицать за рабочим государством права наложить свою руку на того рабочего, который отказывается выполнять трудовой наряд». В своем кругу, на партийном съезде, он выражался еще более цинично: «рабочая масса… должна быть перебрасываема, назначаема, командуема точно так же, как солдаты… Эта мобилизация немыслима без… установления такого режима, при котором каждый рабочий чувствует себя солдатом труда, который не может собою свободно располагать, если дан наряд перебросить его, он должен его выполнить; если он не выполнит — он будет дезертиром, которого — карают!».[69]
Каким образом «налагали руку» на трудящихся, описывает в своей книге «Среди красных вождей» Г. А. Исецкий, в тот период — замнаркомвнешторга, близкий к Ленину, проживавший в период «военного коммунизма» в гостинице «Метрополь», где размещалась советская партийная элита. Из окон «Метрополя» он наблюдал, как «трамваи почти не ходили… Немудрено, что ввиду такого состояния трамвайного движения главным, если не единственным способом передвижения для «буржуев» было хождение пешком. Но в течение длинной и суровой зимы улицы и тротуары были забиты сугробами снега и ухабами. Передвигаться было трудно. Голодовки и лишения ослабили людей. И чтобы поспеть вовремя на службу к десяти часам, «буржуи» должны были выходить из дома часов в шесть-восемь утра в зависимости от расстояния, но необходимо помнить, что все дома, находящиеся в центре или близко к нему, были заняты «товарищами» и их семьями. С трудом вытаскивая ноги из глубокого снега, проваливаясь и падая, шли они, шатаясь от слабости и от голода в промокшей насквозь обуви или, вернее, остатках обуви…
Голод стоял адский, пайков почти не выдавалось… Вот предо мною встает образ хорошей интеллигентной русской девушки, бывшей курсистки… Она находилась у меня на службе в отделе бухгалтерии. Я ее не знал лично. Фамилии ее я не помню. Смутно вспоминаю, что ее звали Александра Алексеевна. Она в чем-то провинилась. Бухгалтер пришел ко мне с жалобой на нее. Я позвал ее к себе, чтобы… сделать ей внушение… Дверь отворилась, и вошла Александра Алексеевна. Бледная, изможденная, голодная и почти замороженная. Она подошла к моему письменному столу. Шла она, как-то неуклюже ступая в громадных дворницких валенках, едва передвигая ноги. Она остановилась у стола против меня. Я взглянул на нее. Голова, обвязанная какими-то лохмотьями шерстяного платка. Рваный, весь тоже в лохмотьях полушубок… Из-под платка виднелось изможденное, измученное голодом милое лицо с прекрасными голубыми глазами… Она дрожала и от холода и от страха, что ее вызвал сам комиссар. (По закону я имел право своей властью, в виде наказания, посадить каждого сотрудника на срок до двух недель в ВЧК…)». После рабочего дня люди ненадолго могли зайти домой, а затем отправлялись отбывать трудовую повинность. «Для работы вне дома советских, «свободных» граждан собирали в определенный пункт, откуда они под конвоем красноармейцев шли к местам работы и делали все, что их заставляли… В награду за труды каждый по окончании работы (не всегда) получал один фунт черного хлеба. И вот, проходя в то время по улицам Москвы, вы могли видеть такие картины: группа женщин и мужчин, молодых и очень уже пожилых, под надзором здоровенных красноармейцев с винтовками в руках, разгребают или свозят на ручных тележках мусор, песок и пр.». Коммунисты, освобожденные от этой дикой барщины, выступали перед измученными людьми с длительными речами, содержащими призывы к добросовестному труду и угрозы наказаниями за некачественную или недостаточно быструю работу. Лишь после этого людям выдавали кирки, лопаты и другие орудия труда, и они пешим строем, печатая шаг, под конвоем красноармейцев направлялись к месту отбытия повинности. За это не получали никакой оплаты, кроме одного фунта низкосортного хлеба.
Однажды приятельница Соломона-Исецкого, коммунистка, решила отработать один воскресный день наравне с рядовыми трудящимися. «Поздно ночью моя приятельница еле-еле добралась домой в самом жалком состоянии, с вывороченной от наклонений и подниманий тяжелой лопаты поясницей, с распухшими и окровавленными ногами и ладонями рук и, что было самое ужасное в то время, с совершенно истерзанными ботинками… Но зато она принесла фунт плохо испеченного, с соломой и песком хлеба…» Далее автор описывает грубость и издевательства конвоиров по отношению к этим формально свободным людям, отданным на их полный произвол, и завершает свое описание следующими словами: «кончая с этим вопросом, лишь напомню читателю, что при исполнении этой трудовой повинности творились «тихие» ужасы человеконенавистничества и издевательства. Мне рассказывали о тех поистине ужасных условиях, в которых работали люди, командированные ранней весной в примосковские леса для рубки и заготовки дров, где они проводили под открытым небом в снегах и грязи, плохо одетые и измученные всеми лишениями своей бесправной жизни, и скудно питаемые, целые недели… А советские газеты устами своих купленных сотрудников, описывая эти лесные работы, захлебываясь от продажного восторга, рисовали весенние идиллии в лесу, настоящие эльдорадо… «Настроение у работающих бодрое, все полны энергии, все охвачены сознанием, что творят великое дело — дело строительства социалистического строя!..» — надрываясь, кричали эти поистине «разбойники пера»…».[70]
