Ричард МакГрегор - Партия. Тайный мир коммунистических властителей Китая
Неравенство — еще одна часто упоминаемая ахиллесова пята КПК. Крайняя нищета, которая в Китае соседствует с огромным и зачастую неправедно нажитым богатством, не только дискредитирует государство, проповедующее социалистические принципы. КПК постоянно и публично критикует неравенство, поскольку знает, что разрыв между богатыми и бедными говорит не в ее пользу. Но отсюда вовсе не следует, что неравенство погубит партию. Китай стал удивительно вдохновляющим местом; в какой-то степени он даже напоминает США. Кстати, Америка не распалась на части оттого, что доходы в штатах Миссисипи и Западная Виргиния безнадежно отстали от богатого Мэриленда или Коннектикута. Экономика США жива за счет труда людей, которые стремятся сами стать богатыми, а вовсе не прижать толстосумов к ногтю. Китайцы тоже верят в свое умение и талант обеспечить новую, лучшую жизнь для собственных семей, так что вопрос неравенства покамест отставлен в сторону.
А еще есть коррупция. Безусловно, Китай глубоко коррумпирован, однако коррумпированные режимы способны долго держаться. Китайские чиновники, которых арестовывают за взяточничество, делятся на две большие группы, хотя иного бюрократа можно классифицировать по обеим группам сразу. Все они неудачники, проигравшие в борьбе за политическую власть; иногда, впрочем, их коррумпированность принимает настолько возмутительные масштабы, что бросает тень на систему и, следовательно, мешает всем остальным. В Китае коррупция напоминает налог, который распределяет неправедно нажитые доходы среди правящего класса. Своего рода клей, скрепляющий систему.
Несмотря на весь тарарам, сопровождающий «вечнозеленые» антикоррупционные кампании, риск угодить за решетку остается невысоким даже для тех чиновников, которых схватили за руку. С 1982 года порядка 80 % ежегодно наказываемых бюрократов (130–190 тыс.) отделываются простым предупреждением. Еще на 6 % заводят уголовные дела, и только 3 % действительно попадают в тюрьму. «Таким образом, риск получить реальный срок составляет лишь три сотых, — говорит Миньсинь Пэй из Фонда Карнеги, рассчитавший эти цифры. — Стало быть, взяточничество — это высокодоходный и малорискованный вид деятельности».
Если не считать борьбу с коррупцией, КПК доказала способность реагировать на проблемы по мере их возникновения. Нынешнее состояние государственных промышленных и финансовых секторов и сравнивать нельзя с тем, что было дясять лет назад. Да, эти предприятия по-прежнему находятся под политическим контролем, однако в то же время на них распространяется широкий спектр иных критериев эффективности. Федеральные налоги, собранные в тучные экономические годы, наконец-то начали поступать в сферу здравоохранения, просвещения и соцобеспечения — области, в конце 1990-х и начале нулевых запущенные до прямо-таки гротескного состояния. Финансирование в сельских районах, где до сих пор живет и работает большинство китайцев, постепенно либерализуется, в частности, за счет появления рынка небольших земельных наделов, к которым крестьяне были раньше прикреплены пожизненно. Ленинистский бюрократический аппарат сохранился, однако КПК проследила за внедрением кое-каких управленческих принципов в духе «Маккинзи и K°.». И пусть многие критерии эффективности чиновничьего труда бессмысленны — бюрократы, по крайней мере, начинают усваивать идею, что власть должна откликаться на общественное мнение.
Что же касается беспрестанного подавления оппонентов партии, с политической точки зрения этот вопрос заслуживает самого пристального внимания. Но даже здесь система стала куда более изощренной, о чем свидетельствуют не только газетные заголовки. После 1989 года КПК укрепила подразделения полицейского спецназа по всей стране; однако, помимо современного технического оснащения, внедряется и концепция более скупого применения силы. За многие годы, проведенные в Китае, я практически повсюду видел протесты в той или иной форме. Дела в основном улаживались относительно мирным путем, подчас посредством денежных компенсаций. Если же демонстранты никак не желают уходить с улиц или, хуже того, начинают организовывать крупные антиправительственные группы, местные власти без дальнейших церемоний приступают к их разгону, не стесняясь в выборе средств. Однако центр не одобряет подобных конфронтаций. Лучшими считаются те местные чиновники, которые умеют предвосхищать беспорядки и подавлять их в зародыше.
Набралась опыта и пропагандистская система. Вместо того чтобы позволять иностранной прессе и интернет-активистам устраивать ажиотаж вокруг замалчиваемых протестов, катастроф или стихийных бедствий, нынче власти поощряют репортажи об острых событиях, гарантируя тем самым преобладание официальной точки зрения. Анна-Мария Брэйди, автор множества публикаций о пропагандистской системе, сообщает, что власти сильно обожглись на скандальном инциденте с атипичной пневмонией в 2003 г., когда правительственная завеса секретности поспособствовала распространению вируса в регионе. Сейчас власти приступили к внедрению новой системы управления общественным мнением, взяв за образец действия правительства Тони Блэра во время эпидемии «коровьего бешенства» в 2000–2001 гг. «Тот факт, что руководство страны понимает опасность широкомасштабных протестов, вовсе не свидетельствует о слабости режима, — пишет госпожа Брэйди. — Скорее, он говорит о стремлении [КПК] выжить и о способности усваивать новые методы и технологии, обеспечивающее это выживание».
На случай, если такой «тюнинг» не сработает, в резерве у партии имеется большая дубинка. Власти в Пекине и провинциальных центрах стремятся держать руку на пульсе всех событий, происходящих в огромной стране. Об этом свидетельствует обилие всевозможных историй о коррупции, разбазаривании государственных средств, спекуляциях и экологических бедствиях. Как магнит вынуждает стальные опилки шевелиться, так и партия способна заставить всех лежебок системы вскочить на ноги и замереть по стойке «смирно».
Власть КПК самоочевидна на политической арене. Приказ Цзян Цзэминя извести движение «Фалуньгун» на всей территории Китая был выполнен в точности. Заставить экономику плясать под партийную дудку не столь легко, однако при необходимости КПК способна мобилизовать всю свою систему. В конце 2008 г., когда национальная экономика угодила в дыру финансового кризиса вместе с остальным миром, партия велела банкам активно выдавать кредиты, что они с удовольствием и проделали. В первые месяцы 2010 г. КПК развернулась на сто восемьдесят градусов, иными словами, банкам было сказано умерить пыл — и они подчинились этому диктату, хоть и менее охотно. Власть партии проявляется даже в экологии. Эта тема десятилетиями пребывала в забвении. Она приобрела актуальность, когда центральные власти попытались получить контроль над общенациональной политикой защиты окружающей среды, причем не за счет подавления развития, а превратив проблему в экономический шанс, то есть сделав так, чтобы предприятиям стало выгодно инвестировать в альтернативную энергетику. За несколько коротких лет Китай стал ведущим мировым производителем ветровых электрогенераторов и солнечных панелей, а также самым крупным инвестором в экологически чистые технологии производства энергии на угольных электростанциях.
Легитимность власти КПК до сих пор в значительной степени зависит от экономики. Она и есть тот единственно важный фундамент, на который партия опирается внутри страны, и источник влияния Китая в мире. Экономический рост обеспечивает поддержание уровня жизни, политическую гибкость, функционирование механизма кадровых назначений и глобального присутствия. Китайская модель роста обладает целым рядом хорошо задокументированных изъянов и в своей текущей форме не гарантирует устойчивого развития. Мартин Вулф, экономический обозреватель «Файнэншл Таймс», в конце 2009 г. простым и изящным расчетом проиллюстрировал глубинные дефекты этой системы, которая ставит приоритет личного потребления ниже инвестиций и экспорта. «В 2007 г. личное потребление составляло лишь 35 % ВВП. Вместе с тем Китай — в форме текущего положительного сальдо внешнеторгового баланса — вкладывает 11 % ВВП в низкодоходные зарубежные активы, — пишет он. — А теперь давайте вспомним, до какой степени бедны сотни миллионов китайцев, хотя чистый трансфер ресурсов за рубеж составляет чуть ли не треть расходов на личное потребление».
Парадокс этого расчета не в том, что он обнажает суть китайского экономического чуда. Он говорит о потенциальных выгодах, которые обретут рядовые китайцы, если партия наберется смелости атаковать истеблишмент, ныне наживающийся на подобных искажениях. Однако следующий этап экономической реформы связан с политическим риском. Каким образом следует браться за могучие финансовые интересы, выигрывающие от привилегированной позиции государства в экономике? Не приведет ли ущемление экономических интересов государства к разрушению политического влияния партии? Нелегко проложить верный курс в столь густом и опасном лесу, но в то же время мы не должны недооценивать адаптивные способности КПК.
