Стивен Коен - Провал крестового похода. США и трагедия посткоммунистической России
• Другие достижения реформы носят ещё более причудливый характер. До середины 1998 г. невыплата правительством пенсий, зарплат и пр. вкупе с грандиозной системой краткосрочных обязательств, процент по которым подчас выражался трёхзначным числом, оказывается, были победой над инфляцией. (Работа без оплаты навевает мысли об однокоренном слове «рабство», или «крепостничество», как это называлось в царской России){62}. Российский рубль, вплоть до 1998 г. искусственно удерживаемый на уровне четверти от его реальной цены, в основном за счёт вливаний миллионов долларов МВФ, получил статус стабильной валюты{63}. Система бартерных сделок, или демонетаризация, в рамках которой совершалось более половины всех экономических сделок в стране, без тени иронии, была названа монетаризмом. А растущая дестабилизация ядерной страны получила название макростабилизации.
• Картина посткоммунистического общества, нарисованная американскими журналистами и учеными, тоже во многом носила вымышленный характер. Широкие, высокообразованные и потенциально способные к предпринимательской деятельности, круги советского среднего класса подверглись децимации «шоковой терапией» начала 90-х гг. Затем возникла узкая, сравнительно хорошо оплачиваемая прослойка молодых людей типа американских яппи, которая являлась островком благополучия и достатка в море всеобщей бедности. Однако, во-первых, это благополучие было временным, так как поддерживалось иностранными фирмами и их представительствами, в основном в Москве, а во-вторых, среди представителей этой прослойки не было ни крупных собственников, ни высокообразованных профессионалов: врачей, преподавателей, учёных и др. К тому же, финансовая катастрофа августа-сентября 1998 г. почти полностью уничтожила даже эту прослойку. И это всё было названо созданием среднего класса в России{64}.
В том же духе, мизерный процент граждан, обретших благополучие в эпоху ельцинизма и демонстрировавших американизированный стиль мышления и поведения, вдруг оказался гражданским обществом (исключительно идеологическая, а не социологическая категория, призванная включать или исключать практически всё, что угодно). Остальным гражданам оставалось лишь сожалеть, что им не достался столь высокий статус{65}. Бедняки же, которых один ведущий экономист и даже сам президент Путин назвали «проблемой №1» страны, вообще редко удостаивались упоминания. Неудивительно, что пресловутые московские супермаркеты больше смахивают на «музеи, куда люди заходят поглазеть, а не купить»{66}.
• Контроль и манипулирование всеми этими процессами 90-х гг. XX века было всего лишь замаскированной формой российского авторитаризма, названной, однако, политической реформой и демократизацией. Эта «демократизация» явила нам монархоподобного президента, правившего, в основном, с помощью указов, и не считаясь с парламентом, напуганным судьбой своего разогнанного предшественника. Впрочем, президент и сам чувствовал себя настолько небезопасно, что всё более полагался на офицеров госбезопасности, назначаемых премьер-министрами. В конце концов, он ушёл в отставку, но лишь после того, как назначил своим преемником главу бывшего КГБ и получил гарантии своей неприкосновенности в случае преследования. Вся эта декорация получила название конституционной демократии, даже несмотря на то, что политические последствия её были настолько неопределённы, что бывший министр внутренних дел не исключал возможности кровавого «индонезийского или даже албанского варианта»{67}. (Похоже, все забыли российскую политическую историю, в которой было много конституций, но не было конституционализма).
Поддержку президенту оказывали (или не оказывали, в зависимости от олигархических интересов) в большой степени контролируемые, купленные или имеющие иные рычаги контроля средства массовой информации, именуемые свободной прессой. (В этой связи, один российский ученый назвал Ельцина не столько гарантом демократии, сколько гарантом олигархии) За пределами столицы отношения Кремля с полуфеодальными княжествами, которые в течение 90-х гг. не раз отказывались соблюдать конституцию, платить налоги, вводили ограничения на экспорт важнейших товаров и грозили введением собственной валюты, получили название федерализма. Характер этого «федерализма», больше напоминавшего потёмкинские деревни, был в полной мере продемонстрирован в 2000 г. Столкнувшись с перспективой обрести в лице Путина сильного лидера, способного лишить их голоса в парламенте, уменьшить их власть в регионе и восстановить традиционный контроль Москвы над провинцией, многие прежде «независимые» губернаторы поспешили капитулировать{68}.
• В завершение этого перечня приведем пример, ещё более впечатляющий. Никогда прежде антизападные настроения в России не были столь сильны, как в конце XX века. В 1998 г. американская торговая палата в Москве советовала американцам не афишировать свою национальную принадлежность во время демонстраций протеста. Лидеры, по определению олицетворявшие американские ценности в России, — Ельцин и его «младореформаторы», в первую очередь, пользовались наибольшим презрением в стране. 96% опрошенных россиян, включая заведомо проамерикански настроенную молодёжь, назвали натовские бомбардировки в Югославии, в которых американцы играли первую скрипку, «преступлением против человечества». В 2000 г. примерно 81% россиян был уверен, что американская политика в целом носит антироссийский характер, и даже те, кто был настроен прозападнически, полагали, что «железный занавес» вновь опускается на границы страны. И это притом, что российский «переход» объявлялся синонимом вестернизации, присоединения к Западу{69}.
Невозможно отделаться от усмешки, читая все эти наименования, настолько далёкие от сути явлений, что вызывают в памяти оруэлловский «новояз». Вообще академическое и газетное описание России в 90-е гг., во многих отношениях было оруэлловским. В России искали, главным образом, «Россию, которая нам нужна». Даже когда было невозможно полностью закрыть глаза на суровую реальность, учёные и журналисты видели в ней лишь основание для изменения к лучшему. Недаром один американский профессор счёл оправданным «осторожный оптимизм экономистов». А влиятельный и известный журналист откровенно заявил: «Хотя не вызывает сомнения тот факт, что… переход болезненно сказывается на повседневной жизни в сегодняшней России, её перспективы на ближайшие годы и десятилетия, как никогда прежде, многообещающи»{70}. (Прошло меньше двух лет после того, как это было написано, и Москву потряс грандиозный финансовый кризис, после которого «перспективы» десятков миллионов россиян стали ещё более «болезненными»).
Учитывая такое количество расхождений с реальностью, описания посткоммунистической России неизбежно носили выборочный характер. Учёные, как и журналисты, опирались на узкий круг источников, в первую очередь, на сведения коллег-транзитологов и официальные данные. При этом значимость одних явлений — например, достатка и процветания в пределах московской кольцевой дороги — всячески раздувалась, а других — таких, как растущая бедность в провинции и даже в столице, половина жителей которой в 2000 г. официально числились бедняками, — сознательно занижались. Ряд явлений вообще остался за пределами описаний. Так, начиная с 1991 г. Россия переживала жестокий экономический кризис, однако даже слово это редко встречается в академических и журналистских описаниях 90-х гг., не говоря уже об анализе самого явления и его последствий.
Как ни парадоксально, но американские учёные и журналисты сообщали нам о России после коммунизма значительно меньше, чем тогда, когда она была частью закрытой Советской системы. Что же, в таком случае, в действительности произошло в России после 1991 г.? По настоящему важных событий было несколько, но особого внимания заслуживают два из них, причём ни то, ни другое не имеет никакого отношения к теории «перехода» и к «реформе» вообще.
Хотя сегодня среди учёных стало немодно говорить об этом (а журналистов, в силу профессии, никогда и не волновало), форма любых политических, экономических и социальных реалий определяется историческим процессом. Попробуем представить себе российскую историю с 1991 г. в предельно сжатом виде, но так, как её переживали сами россияне. Перед нами предстанет непрерывная череда болезненных шоков, всякий раз заставляющих общество содрогаться, — и безо всякой терапии.
