Сергей Кургинян - Россия: власть и оппозиция

Думается, что технологии строительства капитализма в России и сегодня нет, а есть лишь технология убийства России, прикрываемая словами о новых общественных отношениях, о «смене общественно-политического строя».

Кстати, Ленин, исследуя капитализм, именно об этом писал в своей ранней книге «Развитие капитализма в России». Но эпоха наложила свой отпечаток, а адресат требовал упрощенности языка. Единственная книга, где все сказано открытым текстом, это «Империализм как высшая стадия развития капитализма». При моем сложном отношении к вождю Октябрьской революции могу сказать тем не менее, что эта книга очень русская и очень глубокая.

От формулы спасения я перехожу к образу Христа. Есть русский образ Христа и есть западный. Есть Дионисий и Рублев, а есть Грюневальд и Гольбейн. Во втором случае мы имеем образ изнасилованного Христа и Голгофы как апофеоза насилия над плотью, граничащего с ее умертвлением и расчленением. Это расчленение и эта подчеркнутая телесность суть изобразительный код западного христианства. Да и западного мира вообще. По большому счету речь идет о скрытом намеке на то, что Голгофа — это поражение. Этот намек хорошо понял и расшифровал Достоевский.

В русской православной традиции мы имеем просветленный образ Христа и не имеем разорванности, телесности и телесной муки с нарочито-надрывным выворачиванием телесности наизнанку и созданием образа, несовместимого с великой победой. В русской живописи телесность почти снята и как бы преодолена. Я имею в виду и духовную, и светскую живопись, являющуюся зачастую столь же православной по сути своей.

Эти два изобразительных кода, равно как и два литературных кода, одинаково говорят о глубине различия в миропонимании. Кстати, это объясняет и то, почему наши враги не понимают России. Запад в поисках истины о России пытается расчленять, вычленять, препарировать и состыковывать. Таким способом Запад может понять самое себя, но не Россию.

Ткань западного мира предполагает использование подобного метода с получением сколько-то адекватного знания. Ткань российского бытия распадается, рассыпается, ускользает, уходит из под наблюдения на глубину (феномен града Китежа).

Разница между нами давняя. Мы разошлись, начиная с кирилло-мефодиевской реформы, а в общем-то еще намного раньше. Мы перевели священные тексты на свой собственный язык и тем самым создали не расчлененно-состыковочную конструкцию из двух лежащих друг на друге, но не проникающих друг в друга «кубиков» (язычество и христианство), а языческо-христианский «раствор», где молекулы двух религий, их атомы, их тончайшие эфирные элементы растворены друг в друге и образуют нерасчленимую ткань.

Элитный латинский «кубик» западного христианства с недоступными для народа латинскими текстами (знание латинского языка = код элитности) лежит в западной культуре на поверхности твердого, кристаллического западного язычества. Взаимодиффузии фактически нет. Попытка Лютера перевести священные тексты на язык народа была поздней и неадекватной. Западный код был уже непреодолим.

Русское, славянское, скифское, праславянское язычество было иным, открытым для проникновения в глубь него православия. Да, растворенность — это код нашей культуры. Не только трансцендентное и имманентное взаимно растворяются в русском духовном континууме, но и все этапы исторического движения России лишь насыщают единый раствор новыми компонентами. Создается совершенно особый тип бытия, ткань просветленного духо-материального мира. Эту ткань расчленить нельзя, а каждый, кто начинает расчленять ее, терпит фиаско и остается ни с чем.

Начинает Запад применять свои инструменты и не познает ничего. Нет знания, а есть ускользание. В этом вся заковыка. Может быть, стремление Запада, его подспудная мысль не в том, чтобы уничтожить Россию (это вторично), а в том, чтобы вырвать у нее ее тайну. Но метод, которым Запад располагает (а другого у него нет), бесконечно слаб по отношению к подобной задаче. Пусть займутся лучше собой.

Нам Богом предрасположено находиться рядом, но двигаться разными путями в истории. Возможно, существует и точка схода, но эта точка не экуменизм и не «всемирное государство», а многомодальное человечество. Оно-то и есть та тайна, в которую нам предстоит проникнуть.

А фашизм — это попытка сомкнуть напрямую западный и восточный коды, минуя Россию и сбрасывая ее.

Мне не хотелось бы выглядеть германофобом. Германия столь же двулика, сколь и другая страна. Не надо демонизировать великую немецкую культуру и великий немецкий народ. Но есть грань между немецкой «нормой» и немецкой «патологией». Немцы здесь не исключение. Подобная грань есть в любой культуре. И важно нащупать ее. Для меня эта грань проходит между Ницше и Вагнером, между попыткой более глубокого проникновения в христианство и сбросом христианства с обнажением языческого «кубика», языческого «твердого основания».

В России такого «твердого основания» нет, поэтому попытка имитировать немецкие фашистские технологии не только преступна и безнравственна, но и безграмотна, если не провокационно.

Власть над миром под эгидой западно-восточного неоязычества — это не только аморальная политическая авантюра, но и бесконечная пошлость. Пошлость без берегов. В этом случае важна уже не тайна и не метаистория, а всего лишь тиражирование скотских форм «тайноскотства», если хотите. Пошлость — это болезнь Запада, и он всегда нам хотел эту болезнь привить через отчаяние, через неверие в себя и через фашизм как квинтэссенцию отчаяния и неверия.

К фашизму всегда толкает отчаяние и неверие. Возьмем к примеру уже рассмотренную нами попытку вынуть «иудаистский блок» из православия и вставить вместо него буддизм. В подобной попытке все нерусское и антирусское, прежде всего сам метод. Будто бы можно оперировать в русской вере отдельными блоками и заменять эти блоки, как в ЭВМ.

Продиктовано это — все тем же отчаянием и непониманием сути Святой Троицы в ее мистико-историческом смысле. Говорить об этом много бессмысленно. Непонимающий все равно не поймет. И тем не менее надо знать, что в православии не два начала, а три. И каждый раз, когда сознание пытается, цепляясь за дуальность начал, бороться с одним из них, возникает духовная онкология, а не обновление веры, православие держится на троичности, в том числе и на тройственности себя самого, на внутренней тройственности. Тройственность и является тайной русской: Веры, русского Пути, русской Истории.

Это наш мистический код. Как только этот код теряется, возникает желание позаимствовать «нечто ценное» у других в ущерб себе. Заимствовать чужую мощь, якобы недостающую России, а не доискаться до истоков, не найти у себя иную мощь и иной тип высшей силы. Это и есть путь к колонизации сознания.

Говорят, что Великая Отечественная война — это единственная светлая веха советского периода. Согласен, что главная, но отнюдь не единственная. Признаем войну, отвергнув фашистский соблазн, придется и многое другое пересмотреть, придется в итоге признать и то, что введение страны в новую индустриальную фазу исторического развития — это огромный исторический позитив: В глубоком историческом смысле, в смысле проникновения, в смысле исторической правды, в смысле той тайны, о которой я уже говорил, переход без ломки традиционных структур в индустриальную фазу означает глубочайшую преемственность между русским православием и русским же коммунизмом.

Вроде бы все сломали, а на деле как раз обошлись без ломки, без германской тридцатилетней войны. Да, большевики — это орден, но орден, тайна которого еще не раскрыта. И я имею основания думать, что этот орден преемствен.

И вопрос о «красных мучениках», об их канонизации еще впереди. Кто такая Зоя Космодемьянская — разве не святая мученица советского периода? И надо прекратить идиотскую болтовню о «сатанизме красных». Разве не ясно, что это работает на колонизацию сознания?

А вот то, о чем не любят говорить монархисты, «белые», рано или поздно им придется признать. Я имею в виду загнивание и исторических форм самодержавия, и исторических форм официозного православия. Пока «белые» этого не признают, пути им вперед нет.

Официальное православие в том виде, в каком оно существовало в последнее столетие монархии, уже не работало. Оно не держало духовный пласт русской империи. А империя держится Духом. Либо надо было укреплять православие и идти другим жестоким путем, меняя православный код и сопрягая его с этой жестокостью (вспомним — поликонфессиональность страны тогдашнюю и теперешнюю), либо создавать нечто другое. И это другое могло быть абсолютно новым, неоязыческим. Тогда — разрыв, сброс преемственности. А могло быть и преемственным.