Маргарет Тэтчер - Искусство управления государством.
Конечно, в некотором смысле заблуждения насчет истинных целей Европейского союза вполне объяснимы. Никто и никогда еще не видел ничего подобного. Государства, нужно признать, — в какой-то мере всегда искусственные образования. В конце концов, без интриг Бисмарка не появилась бы объединенная Германия, по крайне мере построенная на основе Пруссии. Практически то же самое можно сказать и о Кавуре с его проектом создания объединенной Италии на основе Пьемонта. Даже самые старые национальные государства — Великобритания и Франция — являются результатом сделок и дипломатических усилий и, в определенной мере, сохраняют целостность именно благодаря им. Государство — дело рук человека, а не природы.
Это еще более справедливо в отношении империй. Они, прежде всего, нуждаются в сильной и преданной элите, которая, используя свои способности и стратагемы, поддерживает их целостность или обеспечивает расширение. То, что империи строятся исключительно на силе, а не согласии (хотя культура и может со временем создать определенные связи), делает их в высшей степени продуктом интриг и уловок.
Спрашивается: каким образом в эту картину может вписаться Европа? Зарождающуюся федеративную Европу нельзя считать национальным государством[244]. Она строится на подавлении, или, как это преподносят ее горячие сторонники, на замещении концепции национальной самобытности. Акции федеративной Европы нередко направлены на формирование своего рода «нации» европейцев — отсюда и гимн Европы, и флаг Европы, и программы культурной и воспитательной пропаганды, и многое другое. Однако процесс формирования нации, как можно догадаться, требует времени. Кроме того, он, безусловно, должен идти вслед за процессом создания институтов, которым занимаются евро-энтузиасты, — никак не впереди. По сути, приоритет Европейского союза совершенно ясен: создать правительство, а остальное приложится.
Так можно ли считать рождение новой Европы процессом создания империи? Есть и более близкая параллель — высокомерие элиты и сосредоточенность на себе, которые характерны для наднационального правящего класса. И все же совершенно ясно, что Европа не является империей в традиционном смысле. Это не держава, обладающая военной мощью, всеобъемлющим технологическим превосходством или безграничными ресурсами, хотя, надо сказать, она хотела бы приобрести и то, и другое, и третье.
Европа фактически более напоминает государство или империю, поставленную с ног на голову. Не располагая по большей части тем, что могло бы составить прочное основание для государственности или имперской власти, она реализует себя лишь через закрепленные за нею права. Нужно только взглянуть на десяток-другой занудных выдержек из директив, циркуляров, отчетов, коммюнике и того, что исходит из ее «парламента», как становится ясно, что Европа — это, по сути, синоним бюрократии. Это правительство бюрократов для бюрократов. Ошеломляет вовсе не абсолютная численность чиновничества Европейского союза: она составляет примерно 30 тысяч человек, что меньше, чем штат муниципалитета Бирмингема, хотя к этому надо еще добавить национальное чиновничество, задачи которого определяются европейским регулированием. Нет, в абсолютную бюрократию Европу превращает то, что она замкнута исключительно на себя.
Структуры, планы и программы Европейского союза следует воспринимать просто как существующие ради них самих. Декартовское «я мыслю, следовательно я существую» в европейском преломлении принимает вид «я существую, следовательно я действую», хотя, как и другие международные бюрократии, действует Европа значительно менее эффективно, чем предполагалось. Когда один из посетителей Ватикана однажды спросил папу Иоанна XXIII, сколько народу работает там, тот ответил: «Примерно половина». Это вполне применимо и к Европе.
Движение в направлении бюрократического европейского сверх-государства — трудно подобрать другое определение тому, что появляется на свет, — имеет огромное значение для мира в целом. Тем не менее каждый раз во время поездок за пределы Европы меня поражает недопонимание происходящего. Вплоть до последнего времени в Америке и на Дальнем Востоке основное внимание уделялось деталям торговых соглашений. Когда же сменяющие друг друга британские правительства — не в последнюю очередь и то, которое возглавляла я в 80-е годы, — расходились во мнениях с остальной Европой, особенно с наиболее влиятельным тандемом Франция — Германия, это воспринималось просто как историческая причуда или борьба национальных интересов.
Сегодня подобное восприятие начинает меняться, особенно в Вашингтоне. Что называется, успели в последний момент. Глубоким заблуждением является мысль о том, что проекты, которые противоречат здравому смыслу, не могут осуществляться всерьез. Создание нового европейского сверх-государства как раз и есть такой проект. Наступил момент, когда мир должен наконец взглянуть на него открытыми глазами; если это возможно, остановить его; если нет — ограничить его и справиться с ним.
ЕВРОПЕЙСКАЯ ИДЕЯ
Бисмарк, имя которого уже появлялось на этих страницах и к мнению которого следует относиться со всей серьезностью, точно знал, как надо воспринимать призывы к европейскому идеализму. «Я постоянно слышал слово "Европа", — как-то заметил он, — от тех политиков, которые хотели добиться от других держав того, чего не осмеливались потребовать от своего собственного имени»[245]. То же самое я могу сказать и о себе.
Идея Европы, я подозреваю, в немалой мере использовалась для надувательства. Не просто национальные интересы, а огромное множество групповых и классовых интересов (особенно сейчас) успешно скрываются под мантией синтетического европейского идеализма. Почти религиозное благоговение перед словом «Европа» идет рука об руку с явно материалистическим крючкотворством и коррупцией. Я попытаюсь объяснить низкие мотивы всего этого несколько позже. Сейчас же хочу остановиться на тех возвышенных аспектах, которыми обставлена идея, поскольку их последствия вызывают более серьезную озабоченность.
Нередко говорят, что история европейского проекта восходит к замыслу ряда политиков континентальной Европы, государственных деятелей и мыслителей создать такую наднациональную структуру, которая сделала бы войны в Европе невозможными. С этой целью Францию и Германию необходимо связать друг с другом, первоначально экономически, а затем, постепенно, и политически. Такое решение, конечно, имело историческое значение. Основу первого этапа осуществления европейского плана интеграции — Европейское объединение угля и стали, учрежденное 18 апреля 1951 года, — заложили Жан Монне и Робер Шуман. Этот план затем был провозглашен в знаменитой (или печально известной) преамбуле подписанного 25 марта 1957 года Римского договора, где была поставлена задача создания «еще более сплоченного союза». План продолжал существовать и укрепляться вплоть до сегодняшнего дня, когда Европа оказалась на пороге создания федеративного сверх-государства. К сказанному можно добавить, что этот мотив был не единственным. Интеграция не входила, например, в число моих целей или целей Консервативной партии, как я их тогда понимала, в 700, 800 и 900 годы. Однако реально в то время господствовали идеи Монне, Шумана, де Гаспери, Спаака и Аденауэра, а не Тэтчер (и даже не де Голля и Эрхарда)[246].
Я хочу сказать, что за созданием европейского сверх-государства стояло не просто желание предотвратить войны в Европе. Стремление к нему возникло намного раньше. Если национализм осуждают за притеснение национальных меньшинств, то наднационализм заслуживает еще большего осуждения, поскольку он предполагает подчинение целых государств. Именно это и происходит в Европе. На вершине своего расцвета в ХУ! столетии габсбургская Священная Римская империя, например, стремилась к всемирному господству. Аббревиатура А-E-I-O-U (Austria est imperare orbi universo) — Австрии предначертано править миром), служившая девизом Габсбургов, лаконично и предельно ясно выражает их замыслы. На деле этого удалось достичь лишь отчасти, да и то ненадолго. Вслед за Габсбургами на более короткий, но значительно более кровавый период Европу оседлал Наполеон Бонапарт. Наполеоновская программа объединения Европы выглядит такой современной не только из-за того, что она написана на французском языке. Например, одной из целей Бонапарта было, как он выразился, создание «валютного единства по всей Европе». Позже он заявил, что его кодекс общего права, система университетского образования и денежно-кредитная система «превращают Европу в единую семью. Никто не будет покидать дома, путешествуя по ней»[247]. Президент нынешнего Европейского центрального банка вряд ли мог сформулировать идею лучше.
