Михаил Делягин - Новая Россия. Какое будущее нам предстоит построить

Как и всякая религия, «гражданская религия» нуждается в культовых местах, оказывающих подспудное влияние и не требующих усилий. Они должны быть местами отдыха и релаксации, а не поклонения (которое легко становится натужным и принудительным, что убивает «гражданскую религию», как в СССР). Идеал — ландшафтные парки с монументами, музеями, выставками, обязательно водоемами, возможностью свободных игр на свежем воздухе в любом, а не только специально отведенном месте.

Это позволяет осуществлять комбинированное воздействие пейзажа, архитектуры, музыки и запахов (например, от цветущих растений, подобранных так, чтобы время цветения и, соответственно, запахов было максимальным). Образцом можно считать вашингтонский Молл — парково-музейную зону между Белым домом, Капитолием и рекой Потомак. В Москве такой зоной может стать прилегающее к Кремлю и Красной площади Зарядье — место бывшей гостиницы «Россия». Территории МГУ на Ленинских горах и ВДНХ (где пытались сделать нечто подобное при СССР), а также Парк культуры имени Горького в их современном виде (который, конечно, при необходимости может быть существенно изменен) не подходят из-за отсутствия политико-исторической символики.

Формирование нации невозможно без непреклонного, хотя и мягкого размывания гетто и диаспор всех видов как объективно подрывающих единство общества.

Изложенное должно быть закреплено в системе воспитания и образования — от детского сада до повышения квалификации (прежде всего в курсах истории и литературы, закрепляющей моральные ценности общества) — и в культурной политике государства (включая госзаказ, во многом благодаря которому в 30-е годы XX века поднялся Голливуд).

Конечно, слепо копировать успешный опыт прошлого, даже свой собственный, — безумие, но не меньшее безумие не использовать то правильное, что было у нас и что есть в США. Стоит вспомнить Андропова, который собирался ликвидировать национальное деление страны и разделить СССР на 49 крупные и при этом полностью равноправные области (разумеется, с полным сохранением культурных автономий).

Конечно, применяя технологии создания нации, нельзя забывать, что времена меняются, и новые технологии, как было показано в настоящей книге, весьма существенно меняют потребности людей.

Нация — живой организм, и уже потому ее созидание — процесс непрерывный.

Нам предстоит сделать лишь первый шаг на этом вечном пути; учитывая опыт, в каком-то плане нам легче, чем нашим потомкам.

Если, конечно, мы победим и они у нас будут.

Заключение. Все впереди: наше будущее зависит от нас

Главное в будущем — и самое прекрасное, и самое ужасное в нем для нас — заключается в том, что оно не определено. И мы можем изменить его в соответствии со своими вкусами и предпочтениями, в меру своей энергии и умения, в борьбе со своими конкурентами, хотя, разумеется, только в пределах достаточно жестких рамок, заданных нам объективными, не зависящими от нас обстоятельствами.

Познание этих рамок, методов действия в их пределах и, самое заманчивое и привлекательное, методов их расширения и составляет подлинный смысл изучения общества и его основной предмет.

Природа человеческой личности и природа человеческого общества не менее сильно ограничивают нас, чем обычная, естественная природа и «вторая природа» — совокупность технологий, ставшая (по крайней мере в мегаполисах) нашей непосредственной средой обитания. И познание рамок, в которые они заключают наше развитие в каждый отдельно взятый момент времени, познание границ наших возможностей исключительно важно, так как именно эти границы определяют варианты нашего развития и достижимые цели, которые имеет смысл перед собой ставить.

Сегодняшнее человечество стоит перед выбором двух принципиально различающихся моделей своего будущего, которые предвидели писатели-утописты еще в начале XX века, хотя и на качественно иной технологической базе.

Этот выбор — между новым Средневековьем и «технологическим социализмом» — достаточно подробно описан и обоснован в прочитанной вами книге.

Однако для понимания наших реальных возможностей следует обратить внимание на то, что технологическая база времени появления антиутопий начала XX века — крупная индустрия, в силу своих инженерных особенностей способствовавшая предельной монополизации производства, — в принципе не оставляла места для свободы личности и демократии как формы общественного устройства. Тем более не оставляла им места высшая форма крупной индустрии — конвейерное производство, доведшее до крайности превращение человека в «частичного работника», в принципе не способного не только к самостоятельному выживанию, но и к простому существованию вне создаваемого производством социального автомата, охватывающего почти все сферы жизни далеко за рамками этого производства.

Ситуация усугублялась тем, что тогдашний базовый демографический процесс — продолжающийся переход крестьян в города на расширяющиеся, несмотря на периодические кризисы, предприятия — создавал весьма ощутимый избыток рабочих рук и потому в принципе не предусматривал гуманизма: людей до получения ими профессиональной подготовки не имело смысла беречь, так как они не были дефицитным ресурсом.

Тем не менее беспощадная диктатура власть имущих, основанная на тотальном подавлении любого протеста, несмотря на свою технологическую, политическую и информационную возможность (которую еще до распространения радио дали ежедневные газеты) и безусловную заинтересованность правящего класса, так и не возникла.

Разумеется, этому была объективная причина. Борьба крупнейших обществ друг с другом и тогда с только еще формирующимся над ними и помимо их глобальным капиталом поставила каждое из них в конкурентную среду (пусть даже преимущественно внешнеполитическую), которая практически исключила вероятность их полного закрепощения.

Однако причина, по которой внутренне закрепощенное общество не могло рассчитывать на успех во внешней конкуренции, являлась уже субъективной и заключалась не только в технологических требованиях к определенной инициативе и свободе, но и в массовом, а во многом и сознательном сопротивлении людей.

Технологии создали возможности массового лишения людей свободы, но они же потребовали от них в качестве непременного условия соответствия себе и, значит, в качестве условия жизненного успеха уровня образования, несовместимого с добровольным отказом от свободы. И это сопротивление в каждой точке, стихийное и разнонаправленное, не дало в полной мере реализоваться власти крупнейших финансовых, производственных и информационных концернов.

Более того, протест против угрозы закрепощения, лишения масс людей жизненной перспективы и обращения их, по сути дела, в новых рабов дошел до создания ими качественно нового советского общества, реализовавшего их коллективное стремление к свободе и демократии.

Разумеется, это стремление было жестко ограничено как все теми же технологиями, так и ожесточенностью внутренней и внешней борьбы за выживание. Однако нет сомнений, что диктатура пролетариата при всех репрессиях и временном лишении целых социальных групп (так называемых бывших) политических прав и формальном классовом закреплении прав на возможность социального роста являлась в межвоенный период значительно более демократичной, то есть служащей интересам большинства общества и учитывающей его мнение, чем любая современная ей буржуазная демократия. (Представляется принципиально важным, что это следует даже из реально осуществляемой политики, без учета нереализованных намерений, в частности, без учета альтернативных выборов, предусмотренных Конституцией 1936 года, но так и не реализованных из-за восстания против них партхозноменклатуры, вошедшего в историю как «большой террор» 1937–1938 годов.)

И победу в глобальной конкуренции (в ее наиболее концентрированной форме мировых войн в те самые времена, когда утописты ждали создания тотально подавляющей человека корпоративной «Железной пяты») одерживали общества, сделавшие своих граждан наиболее внутренне свободными и сумевшие не просто направить их инициативу в нужном для себя направлении, но и в максимально возможной для себя степени раскрепостить ее.

Конечно, реальность не оправдывала ожиданий, которые всегда по самой своей природе забегают вперед и опережают возможности, и наследники традиции почти непрерывного социального прогресса второй половины XIX века, во многом порожденного революциями 1848–1849 годов, воспринимали это как чудовищное разочарование, особенно в 40-е годы. Они начинали бороться со своим режимом как недостаточно свободным, уходя в коммунисты в США и в антисталинисты в СССР, и подавлялись репрессиями и созданием атмосферы страха при помощи маккартизма и разнообразных чисток.