Сергей Кара-Мурза - Мысли быстрого реагирования
Сам Достоевский в примечании так объяснил идею повести: «Такие лица, как сочинитель таких записок, не только могут, но даже должны существовать в нашем обществе, взяв в соображение те обстоятельства, при которых вообще складывалось наше общество. Я хотел вывести перед лицо публики, повиднее обыкновенного, один из характеров протекшего недавнего времени… В этом отрывке, озаглавленном “Подполье”, это лицо рекомендует самого себя, свой взгляд и как бы хочет выяснить те причины, по которым оно явилось и должно было явиться в нашей среде».
Не будем спорить с Достоевским, но, по-моему, причин появления такого типа «в нашей среде» ему открыть не удалось, однако он подметил ряд корреляций, которые могут служить эмпирическими диагностическими признаками. Тем-то и интересным мне показался фильм, что он показал это явление вне времени, но явно в нашем пространстве. Стена в этом «подполье» обклеена и старыми газетами с портретом Сталина, и нынешними демократическими газетами, тут и сломанная газовая плита, и киноаппарат, а через пролом виден прекрасный зимний пейзаж. И странный язык Достоевского кажется вполне адекватным. Хотя, наверное, с непривычки не всякий зритель вытерпит, если сразу не заинтересуется. Теперь-то я после фильма вчитался, вжился и почти привык.
Дам короткую «объективку» героя (или «антигероя»), как его изображал и понимал сам Достоевский и как его воспринял я, еще не вникая в тему. Это разночинный интеллигент 60-х гг. XIX в., чиновник (но не дворянин), по нынешним временам весьма и универсально образованный (в его монологах множество аллюзий, часто ироничных, на высказывания философов, ученых и писателей). Более того, его рассуждения логичны и проникнуты диалектикой. В примечаниях к повести (Г. Фридлендера, изд. 1982 г.) сказано: «В центре повести образ своеобразного “идеолога”, мыслителя, носителя хотя и “странной”, “парадоксальной”, но в то же время теоретически стройной, законченной системы взглядов». Насчет «теоретической стройности» — это метафора, парадоксальная система взглядов человека из подполья вряд ли может быть причислена к теориям.
Достоевский в дискуссии о повести сделал очень сильное утверждение: «Я горжусь, что впервые вывел настоящего человека русского большинства и впервые разоблачил его уродливую и трагическую сторону». Это уже гипербола — интеллигенты-разночинцы, даже во всей их совокупности, были небольшой, можно сказать, маргинальной группой и никак не представляли «настоящего человека русского большинства». Да и вообще, попытка представить сущность «настоящего русского человека» (пресловутый национальный характер) — бесплодная затея. С изменениями сознания и бытия этот характер очень быстро меняется, не говоря уже о сложности и разнообразии всей совокупности русских (немцев, китайцев и пр.). Советские интеллигенты-«шестидесятники» еще в начале 70-х гг. и помыслить не могли, что через 15 лет станут уничтожать СССР.
Но, отодвинув гиперболу, признаем, что Достоевский разглядел тот тип, который в определенных условиях будет оказывать огромное влияние на «русское большинство», что его система взглядов таит соблазн, против которого русская культура плохо защищена. И Достоевский сделал вполне строгий научный вывод, что «причина подполья» заключается в уничтожении веры в общие правила — в том, что позже (в 1893 г.) Дюркгейм назвал аномией (безнормностью, отходом от общих правил).
Повторю: нельзя ожидать, чтобы Достоевский назвал причины этого сложного явления, которое в настоящий момент приобрело в России небывалые глубину и масштабы и может считаться главным препятствием для преодоления кризиса. Но историю болезни он изложил хорошо, причем выйдя далеко за рамки парадигмы Просвещения. Он дал постклассический анализ в методологии художественного знания (недаром Эйнштейн считал его своим учителем).
Что же мне показалось особенно ценным из того, что выбрал из текста Достоевского сценарист и режиссер? Я имею в виду не художественные приемы (хотя без них никакая идея не прошла бы, это не учебник). Я скажу о выводах из долгих рассуждений героя и развития ситуации. Эти выводы высказаны вскользь, без давления, но несут большой смысл. Это — на мой взгляд, преобразованный тем, что мы повидали за последние 25 лет. Думаю, раньше я бы этих выводов не заметил или принял за плод больного воображения автора.
Вот, коротко, о чем речь.
Тот «человек из подполья» говорит о себе: «Я бедный, но благородный. Так бывает — бедный, но благородный». Это его самосознание, хотя он во всех своих монологах именно этим сочетанием своих качеств объясняет свою исключительную подлость и желание унизить других людей. Он страдает от своей бедности и обид до такой степени, что получает от этих обид наслаждение. Но обидеть его, благородного, кажется ему такой несправедливостью, что она требует отмщения — и он мстит всем, кто ему попадается на пути и не может от него уклониться.
Американский социолог Р. Мертон подробно описал аномию среднего класса в предвоенных США. Там эта болезнь протекала проще и мягче. Желание попасть в «благородное общество», т. е. в высший средний класс или буржуазию, породило в США массовую беловоротничковую преступность. Признаком «благородства» там служили деньги, и их добывали неприглядными (в основном преступными) средствами. Просто и понятно, без всякой «достоевщины». У нас же это сопровождалось психологическими извращениями.
О 60-х гг. XIX в. написал Достоевский. В 60-е гг. XX в. мы вошли еще наивными и безмятежными. Большинство жило в локальном пространстве (например, общаясь в школе, вузе или на предприятии) примерно в одинаковых послевоенных материальных условиях. Очень немногие думали, что они «бедные, но благородные», это казалось чудачеством, их даже любили и старались ненароком не обидеть. Но потом это, тогда странное, сословное чувство стало как будто заражать людей и приобретать агрессивный характер. Товарищи, от которых никогда бы раньше нельзя было этого ожидать, вдруг давали понять, что им «недоплачивают», что у них накопилась глубокая обида — выискивали по журналам сведения о зарплате в США работников их уровня, давали почитать другим. Это было неожиданно, потому что в научной лаборатории почти все ощущали себя муравьями, которые совместно делают общую работу, и это доставляло большое удовлетворение. Удавалось подработать — прекрасно, но обижаться? На кого?
Началась перестройка, и обиды «бедных, но благородных» заполнили эфир и прессу. Как оказалось, жестоко страдали креативные личности в СССР. Как они поносили «люмпенов и поденщиков», которые обирали их с помощью «уравниловки». Более того, они прямо декларировали свое право отомстить «люмпенам и поденщикам», даже самым жестоким и подлым способом (например, посредством безработицы). Мы это наблюдали как странный феномен, но под этим была и философская база, «законченная система взглядов».
Второе сложное следствие из этой системы взглядов состоит в том, что «человек из подполья», по его собственному мнению, осознает и переживает «все тонкости всего прекрасного и высокого». То есть он — человек не просто благородный, но и тонкий, культурный, духовный. И тут же он признается с удивлением, что «чем больше он сознавал о добре и о всем этом “прекрасном и высоком”, тем глубже он опускался в свою тину», — им овладевало желание сделать какую-то гадость людям.
И с этим нам пришлось сталкиваться уже в 1970-80-е гг. Бывало, именно духовные и высоконравственные люди, которые считались «совестью сообщества», вдруг совершали такие подлые поступки, что столбенеешь. И он тебе объясняет, что это пришлось сделать именно из нравственных побуждений, и поэтому не надо это никому разглашать. Это — в малых коллективах, а уж что говорить о телевидении конца 80-х гг. Немыслимые вещи творили молодые интеллектуалы, которые даже считались духовными авторитетами. Средний человек был к этому совершенно не готов.
В фильме эта особенность заострена, вся вторая половина ленты показывает эпизод, которому посвящена вторая часть повести. Герой, в нетрезвом виде впав в «переживание всего прекрасного и высокого», вцепился в попавшуюся ему жертву — проститутку Лизу. Он стал убеждать ее оставить порок, причем достиг такого уровня искренности и красноречия, что сломал все ее психологические защиты. Змей-искуситель, натренированный в провокациях. Она поверила, полюбила его, ей уже открылся путь к преображению — и тут он наговорил ей гадостей, высмеял ее доверчивость, оскорбил. Он радовался, видя какую глубокую травму ей нанес. И ведь это его совершенство в провокации опиралось именно на способность к «переживанию всего прекрасного и высокого». Куда там американским белым воротничкам!
Наконец, в фильме представлено еще одно качество как необходимое условие для двух изложенных выше «парадоксов» (можно сказать, психологических извращений). Именно указав на это качество, Достоевский сделал важный шаг вперед от парадигмы Просвещения — прямо предсказав наступление постмодерна. Речь идет о том, что герой повести ставит «свое собственное, вольное и свободное хотенье» выше всех других ценностей и выгод. «Самая выгодная выгода» для человека из подполья — сделать то, что ему хочется, пусть даже ценой саморазрушения, даже вплоть до гибели мира. Достоевский заявил, что постулаты Просвещения, утверждающие рациональность индивида, его неуклонное стремление к расчетной выгоде и, таким образом, прогрессу, неверны в принципе.
