Дмитрий Волкогонов - Ленин. - Политический портрет. - В 2-х книгах. -Кн. 2.
Сколько градусов у Вас?
Не надо ли чего для лечения? Очень прошу написать откровенно. Выздоравливайте!
Ваш Ленин".
После записки Ленин позвонил в секретариат СНК, распорядился, чтобы к Арманд срочно послали врача.
"Дорогой друг!
Напишите, был ли доктор, и что сказал, надо выполнять точно.
Телефон опять испорчен. Я велел починить и прошу Ваших дочерей мне звонить о Вашем здоровье.
Надо точно выполнить все, что сказано доктором. (У Нади утром 37,3, теперь 38).
Ваш Ленин".
Ленин настойчив, интересуясь здоровьем Инессы, сообщая попутно о течении болезни Надежды Константиновны. Обе женщины в его судьбе стали как бы неразрывны.
В 48-м томе Полного собрания сочинений на странице 300 есть одно из писем Ленина к И.Арманд. В предпоследнем абзаце — многоточие. Значит, опять купюра, изъятие, чем авторы издания занимались многократно, „улучшая" Ленина и наводя на него хрестоматийный глянец. А там было сказано: „Никогда, никогда я не писал, что ценю только трех женщин! Никогда!! Я писал, что безграничная дружба,абсолютное доверие укрепились во мне и ограничиваются у меня только по отношению к 2—3 женщинам. Это совершенно взаимные, совершенно взаимные деловые отношения…"
Почти наверняка это Крупская и Арманд. Но были и другие, оставившие, видимо, лишь мимолетный след в душе вождя: подруга Крупской Якубова, к которой он сватался в Петербурге, пианистка Екатерина К., заворожившая его „Аппассионатой", французская „незнакомка", сохранившая его письма.
Да, отношения Ленина, Крупской и Арманд были и личными, и „деловыми".
Вернемся еще к запискам Ленина к Арманд.
„Выходить с t° 38° (и до 39°) — это прямое сумасшествие! Настоятельно прошу Вас не выходить и дочерям сказать от меня, что я прошу их следить и не выпускать Вас:
1) до полного восстановления нормальной температуры и
2) до разрешения доктора.
Ответьте мне на это непременно точно.
(У Надежды Константиновны было сегодня, 16 февраля, утром 39,7, теперь вечером 38,2. Доктора были: жаба. Будут лечить. Я совсем здоров.)
Ваш Ленин.
Сегодня, 17-го, у Надежды Константиновны уже 37,3" .
Революция с ее сатанинством разрушения всего святого невольно отодвинула Арманд от Ленина, хотя их чувства друг к другу не угасли. Инессу опустошили непривычные для нее лишения, тяготы и беспросветность борьбы. Нет, она не разочаровалась в революционных идеалах, не жалела о прошлом. Просто где-то стали иссякать ее силы. Изредка поддерживал Ленин, звонил, писал записки, помогал детям, но она чувствовала: это все уже по инерции. Вождь большевиков больше не принадлежит ни себе, ни Крупской, ни тем более ей; он целиком во власти бесовства революции. Все же иногда Ленин напоминал о себе нежной, но весьма странной для вождя русских якобинцев заботой:
„Тов. Инесса!
Звонил к Вам, чтобы узнать номер калош для Вас.
Надеюсь достать. Пишите, как здоровье. Что с Вами? Был ли доктор?
Привет! Ленин".
Вождь российской революции „надеется" достать ей калоши. Для этого нужно сообщить их номер… Ни для Бош, Коллонтай или Фотиевой он не пытается достать калоши… В прошлый раз прислал английские газеты для чтения, несколько раз отправлял к ней разных докторов. Но к роковой осени 1920 года, повторюсь, Инесса Арманд была предельно опустошена. Бремя революции оказалось слишком непосильным для ее хрупких плеч. Между ней и Лениным встала революция с ее страшным лицом, обезображенным расстрелами, голодом, холерой.
„Дорогой друг!
…У нас все то же, что Вы сами здесь видели, и нет „конца краю" переутомлению. Начинаю сдавать, спать втрое больше других и пр. …"
Бесценны для понимания внутреннего духовного состояния Арманд ее последние отрывочные записи в дневнике, чудом сохранившиеся после ее смерти. Они невелики. Я приведу несколько фрагментов ее торопливых карандашных записей красивым почерком. Они говорят об отношениях И.Ф.Арманд и Ленина больше, чем тысячи страниц официальной многотомной биохроники вождя. „1.IХ.1920.
Теперь есть время, я ежедневно буду писать, хотя голова тяжелая и мне все кажется, что я здесь превратилась в какой-то желудок, который без конца просит есть… К тому же какое-то дикое стремление к одиночеству. Меня утомляет, даже когда около меня другие говорят, не говоря уже о том, что самой мне положительно трудно говорить. Пройдет ли когда-нибудь это ощущение внутренней смерти?.. Я теперь почти никогда не смеюсь и улыбаюсь не потому, что внутреннее радостное чувство меня к этому побуждает, а потому, что надо иногда улыбаться. Меня также поражает мое теперешнее равнодушие к природе. Ведь раньше она меня так сильно потрясала. И как мало теперь я стала любить людей. Раньше я, бывало, к каждому человеку подходила с теплым чувством. Теперь я ко всем равнодушна. А главное — почти со всеми скучаю. Горячее чувство осталось только к детям и к В.И. Во всех других отношениях сердце как будто бы вымерло. Как будто бы, отдав все свои силы, свою страсть В.И. и делу работы, в нем истощились все источники любви, сочувствия к людям, которыми оно раньше было так богато. У меня больше нет, за исключением В.И. и детей моих, каких-либо личных отношений с людьми, а только деловые. И люди чувствуют эту мертвенность во мне, и они отплачивают той же монетой равнодушия или даже антипатии (а вот раньше меня любили)…Я живой труп, и это ужасно!"
Запись-исповедь, потрясающая по своей искренности и глубине самоанализа. Как бы чувствуя, что ей остается жить три недели, она со свойственной ей прямотой говорит себе, что „отдала все свои силы, всю свою страсть" Владимиру Ильичу и делу работы, но она — „живой труп". Революция всегда питается и живет только жертвами. Миллионными и единичными. Одной из них была Инесса Федоровна Арманд.
В маленьком дневнике, который вела Инесса в последний месяц своей жизни на Северном Кавказе, кроме этой, еще всего четыре записи.
3 сентября высказывает тревогу за своих детей. „Я в этом отношении слабовата, совсем не похожа на римскую матрону, которая легко жертвует своими детьми в интересах республики.Я не могу… Ведь войне еще долго продолжатся, когда-то восстанут наши заграничные товарищи…
Сейчас наша жизнь — сплошная жертва. Нет личной жизни потому, что все время и силы отдаются общему делу…"
9 сентября Арманд вновь возвращается к теме первой записи дневника: „Мне кажется, что я хожу среди людей, стараясь скрыть от них свою тайну — что я мертвец среди живых, что я живой труп… Сердце мое остается мертво, душа молчит, и мне не удается вполне укрыть от людей свою печальную тайну… Так как я не даю больше тепла, так как я это тепло уже больше не излучаю, то я не могу больше никому дать счастья…"
"Последняя запись помечена 11 сентября (до смерти осталось чуть меньше двух недель)… Инесса в своей конечной записи в этой земной юдоли возвращается к своей старой любимой и вечной теме — любви. Ее переписка с Лениным по этому вопросу вскоре украсит ханжеские марксистско-ленинские хрестоматии. В этой записи Арманд видно влияние Ленина. Они любили друг друга, но вождь большевиков смог внушить хрупкому и нежному созданию первенство „пролетарских интересов" над личными.
„…Значение любви, — пишет Арманд, — по сравнению с общественной жизнью становится совсем маленьким, не выдерживая никакого сравнения с общественным делом. Правда, в моей жизни любовь занимает и сейчас большое место, заставляет меня тяжело страдать, занимает значительно мои мысли. Но все же я ни минуты не перестаю сознавать, что, как бы мне ни было больно, любовь, личные привязанности — ничто по сравнению с нуждами борьбы…"
Возможно, были еще записи. Может быть, они были утрачены после ее кончины. Но видна рука и строгого цензора, перебиравшего ее бумаги. Некоторые страницы отсутствуют, вырваны.
Мертвую Инессу долго не могли отправить в Москву. Сохранилась целая кипа телеграмм из столицы во Владикавказ. Вмешался в дело ЦК, решительно требовал ускорить отправку тела в столицу и сам Ленин. Не было теплушки. К смертям привыкли. Даже хоронили чаще без гробов. А здесь Москва требовала вагон и гроб. Пока местным властям не пригрозили революционной расправой — вагона не находили. Инесса скончалась от холеры 24 сентября 1920 года, а ее тело доставили в Москву лишь 11 октября…
На похоронах 12 октября Ленин был не похож на себя. Очевидцы вспоминали, что вождь, идя за гробом, внушал опасение — не упал бы. Глаза, полные печали, не видели ничего вокруг. Выражение неизбывной тоски застыло на его лице. Участница похорон Анжелика Балабанова вспоминала, уже оставив Россию: „Я искоса посматривала на Ленина. Он казался впавшим в отчаяние, его кепка была надвинута на глаза. Всегда небольшого роста, он, казалось, сморщивался и становился еще меньше. Он выглядел жалким и павшим духом. Я никогда ранее не видела его таким. Это было больше, чем потеря хорошего большевика или хорошего друга. Было впечатление, что он потерял что-то очень дорогое и очень близкое ему и не делал попыток маскировать этого".
