Сергей Кара-Мурза - Между идеологией и наукой
Мераб Константинович — человек действительно выдающийся. Я работал с ним в одном институте шесть лет — встречались на собраниях, семинарах, совещаниях, в секторе. Он него нельзя было услышать никаких критических высказываний в адрес «системы», которыми все вокруг кипело в болтовне сотрудников. Иногда надо было готовить важные записки «наверх», директор звал трех-четырех человек обсудить тему. Один раз мы были вместе — «сверху» спросили, в каком направлении надо изменять социальные формы науки, чтобы они лучше соответствовали внутренней логике научной деятельности. Это близко к теме лекций М.К. Мамардашвили по философии познания. Ждем от него слова, умный человек, много об этом думал. Ничего не сказал, трубкой попыхивал. Не желал участвовать! Это вызвало у всех собравшихся очень тяжелое чувство, даже трудно объяснить — как-то все поникли.
Потом в интервью «Жизнь шпиона» он так объяснил: «Я грузин и философ, с юности я нахожусь во внутренней эмиграции. Я хорошо понимаю, что такое быть шпионом. Необходимое условие успешной шпионской деятельности, а нередко и творчества — схожесть с окружающими… Надо оставаться незаметным, не теряя свободы» [20, с. 353].10
Но как раз он был человеком оригинальным, совершенно несхожим с людьми, к которым мы привыкли. Потом он стал давать интервью или вставлять свои рассуждения в лекции — не философские, а чисто идеологические, но наполненные такой ненавистью, какой не чувствовалось даже у Рейгана. Он мог в интервью, рассуждая, очень абстрактно, о советских людях, сказать корреспонденту: «Теперь вы представляете себе смердящую социальную плоть нашего бытия». Ввернул литературную метафору, но как!
Исследователь творчества Мамардашвили Ю.В. Пущаев пишет: «Мамардашвили считал советский мир антимиром, миром привидений, антижизнью: “Когда господствует советизм, сама жизнь теряет функцию. Советская жизнь — антижизнь. Ни в одном слове, предложении, позе или действии, характерных для советизма, я не узнаю себя как живого, не чувствую жизни. Там где советизм — жизни нет”. Это его максимально критическое отношение к “советизму” распространялось и на Россию в целом, на всё русское культурное пространство» [18].
Друг философа Юрий Сенокосов, председатель Фонда философских исследований им. Мераба Мамардашвили, говорит о его отношении в СССР: «В стране, в которой мы живем, есть что-то черное, страшное, непроговоренное, непонятное. Он это постоянно чувствовал, переживал, стремился вывести на какой-то уровень мысли, проговорить. Как астрономы хотят разобраться с “черными дырами”, математики — с иррациональными числами, так же надо понять разумом и эту огромную страну темных чудовищных пятен, дезорганизующих тот образ человечества, что был замыслен и в Евангелии, и в цивилизации Нового времени» [19].
Критика М.К. Мамардашвили в адрес СССР носит темный, пророческий характер. Этим, наверное, и очаровывала утонченную часть интеллигенции, а она уж транслировала его видения в массу — кто как умел.
Вот, он пишет: «Советский Союз является государством, полностью контролирующим структуры сознания, так что в нем не может возникнуть ни одного критического вопроса. Чем больше я думал об этом, тем больше понимал, что так сложилось уже давным-давно, что многовековая история России приготовляла марксизм-ленинизм и сталинизм и тот тип государственности, который сложился в Советском Союзе в ХХ веке…
Революция не более чем формализовала длительную историческую традицию, воссоздав те условия, что некогда произвели ее на свет. Нереальность громоздилась на нереальности. В результате советские люди до сих пор воюют с тенями, получая 48 разрешений, чтобы сделать одну простую вещь, никогда не зная, в чьих руках находится их судьба, и обнаруживая, что на пути любого их усилия по совершению рационального действия встают все те же страшные тени» [20, с. 169].
Какая нереальность громоздилась на нереальности, какие «встают все те же страшные тени»? О чем это? Почему в СССР (да и в многовековой истории России) «не могло возникнуть ни одного критического вопроса»? А как же вызрела революция? А как же перестройка? Каких еще критических вопросов надо?
Обычные люди (например, в очереди), ему кажутся «скорпионами в банке» — почему? Это явно дикий перегиб. Он пишет: «Что мы видим вокруг себя, в наших грязных домах, пустых магазинах и в наших людях, лица которых сведены звериным оскалом? Насилие, садизм и отсутствие законности копились десятилетиями и не находили выхода, поскольку существовала монополия государства на насилие и беззаконие. Теперь, когда монополия нарушена или нейтрализована, вся мерзость прет наружу из самых темных уголков человеческого “я”. Если мы и спали в течение семидесяти лет, то отнюдь не невинным сном праведника, пробуждающегося во всей своей красе и чистоте. Во сне мы переродились, выродились. Ведь можно проснуться и насекомым, как один из персонажей Кафки. Вот что происходит в настоящий момент в Москве, Ленинграде, Тбилиси…» [20, с. 345].
Даже такая радикальная и экстравагантная революционерка, как В.И. Новодворская, не говорила о нашем населении с таким отвращением. Почему же с таким восторгом принимали наши интеллигенты изощренные оскорбления от эзотерического философа, которого мало кто и читал? Это еще одна загадка нашего кризиса.
М.К. Мамардашвили утверждает, что со времен Ивана Грозного в России начался распад социальных связей, который завершился в 1917 г. гибелью общества: «Возможен, конечно, представим их распад, распад и появление целых зон распада социальных связей и вытекающего отсюда одичания человека… Например, такую зону распада социальных связей [в России] мы отчетливо имеем в советской истории, начиная с 1917 года: сначала [зона распада] была в Петербурге, а потом сразу, мгновенно (без какой-либо передачи во времени и пространстве — нет этого, потому что это происходит совершенно иначе) идет лавина следствий, все расширяющаяся, потом — все пространство Советского Союза охватившая зона распада общественных связей, социальных связей, т.е. зона отсутствия общества… Я утверждаю, что в 1917 году произошло коллективное самоубийство общества и государственности» [20, с. 79-80].
Как понимать его категории и термины? «Все пространство Советского Союза — зона отсутствия общества»! Это что — аллегория, художественная метафора или новая оригинальная трактовка понятия общество? Как бы удалось в СССР провести индустриализацию, победить мощную систему фашизма в войне и развить науку, сравнимую с западной, не имея ни государственности, ни общества? А ведь М.К. Мамардашвили в лекциях ратовал за строгость мышления, у него даже есть популярное эссе под названием «Дьявол играет нами, когда мы не мыслим точно». Вот дьявол и сыграл с нами злую шутку с этим «новым мышлением» перестройки.
Апологетика Запада выделялась даже на фоне того прозападного психоза, волна которого прокатилась по элите интеллигенции в 80-е годы — в философских кругах Мамардашвили даже называли «сверхевропейцем». Но ведь Запад у него тоже был не научным и даже не рациональным понятием, а идеологическим инструментом при тех «превращениях сознания», которые он производил в своих студентах и почитателях.
Ю.В. Пущаев говорит, приводя выдержку из статьи М. Рыклина: «Когда Мамардашвили говорил о Европе, он говорил скорее о Европе идеальной, Европе-символе, существующей преимущественно лишь в его философствовании и выполняющей функции идеальной модели для заблудшей России. Порой сами европейцы не соглашались с такой оценкой Европы: “Я помню, как возмущены были американские и европейские философы Фредерик Джемисон, Вольфганг Хауг и другие участники конференции о постмодернизме в Дубровнике осенью 1990 года, когда Мамардашвили назвал позднекапиталистические общества, в которых они живут и которые безжалостно критикуют, “просто нормальными человеческими обществами”. Никогда, возможно, дистанция между “сверхевропейцем” и западными философами не проявлялась в такой чистоте, как тогда, на пороге распада СССР”» [18].
Для нас важен тот факт, что Мамардашвили не просто «говорил о Европе идеальной», он совершенно неадекватно очернял Россию как якобы изначально (примордиально) антихристианскую и антикультурную конструкцию: «Русские, куда бы ни переместились — в качестве казаков на Байкал или на Камчатку, их даже занесло на Аляску и, слава Богу, вовремя продали ее, и она не оказалась сегодня той мерзостью, в которую мы ее скорее бы всего превратили, — куда бы они ни переместились, они рабство несли на спинах своих. А американцы несли с собой другое — Великую хартию» [20, с. 331].
Неужели это можно принять как научное или философское суждение — как бы ни относиться к России в рамках рационального мышления? Но ведь большинство гуманитарной элиты России все это принимали и принимают сегодня!
