Николай Добрюха - Как убивали Сталина

От опытного взгляда Ленина наверняка не могло ускользнуть то состояние Крупской, в каком она находилась после «телефонного конфликта» со Сталиным, а тем более после решения по этому делу целой комиссии. По словам современников, Ленин очень хорошо знал людей и, конечно, Крупскую, чтобы понять, что такое ее угнетенно-раздраженное состояние явно иного порядка, нежели ее состояние беспокойства по поводу его здоровья. Ведь беспокойство по поводу его здоровья ему приходилось наблюдать у нее уже не раз, и поэтому он мог точно отличать его от других видов беспокойств. Судя по тому, как довольно обычно Ленин после диктовки 1 части «Письма к съезду» в тот же день посылает ее Сталину, напрашивается вывод, что 23 декабря Ленин еще не знает о «телефонной войне», но уже, по поведению Крупской, начинает понимать, что что-то произошло.

Не исключено, что именно с этого момента Ленин начинает пытаться выяснять: в чем дело? А может быть, Крупская и сама не выдерживает переполняющего ее нервного напряжения (вспоминаются ее слова Каменеву «нервы напряжены у меня до крайности»), особенно после совещания, и, еле сдерживая себя, чтобы не рассказать все, начинает выражать недовольство решением комиссии, что, конечно, в положении Ленина очень созвучно его личному восприятию, его личной реакции на решение о нем его товарищей по партии. Факт ленинского ультиматума относительно лечебных порядков говорит сам за себя, говорит о том, что Ленин проявляет несвойственное ему упрямство против бесспорно разумных доводов врачей. Поэтому нервные комментарии Крупской находят у него отклик, явно далекий от истины. А замечания Крупской в адрес Сталина и других, которые дескать дошли уже до того, что диктатуру пролетариата начинают распространять и на сугубо личные отношения в их семье, производят на Ленина такое впечатление, что он уже не может не находиться под его влиянием, когда решается с 6 до 8 часов вечера продиктовать 2-ю часть, а затем на другой день, 25 декабря, и концовку 2-ой части «Письма к съезду», в котором наряду с дальновидными политическими решениями возникает и очень личностное только что скорректированное отношение к Сталину.

Разумеется, личностные оценки Крупской встречают у Ленина частую поддержку еще и потому, что уже дней за 10 до этого он был заряжен обострением грузинского национального вопроса, в каком Сталин, Дзержинский и Орджоникидзе повели себя, по его мнению, совсем не так, как подобает настоящим интернационалистам… особенно в случае с рукоприкладством Орджоникидзе в ответ на оскорбление. Кстати, и в этом случае в продиктованной после «телефонного конфликта» статье «К вопросу о национальностях или об «автономизации» наблюдается явно нарастающий перебор в выражениях против Сталина, хотя учинил рукоприкладство Орджоникидзе.

При всем при этом (с учетом нарастания резкости ленинских оценок в адрес Сталина) Ленин до 31 декабря вряд ли знал о «телефонном конфликте», во всяком случае о главной его подробности или, говоря словами Крупской, о «грубейшей выходке» Сталина. А если и знал, то только то, что Сталин, по рассказу Крупской, вряд ли позволительно воспользовался сосредоточенной в его руках необъятной властью генсека. 31-го же декабря впервые в записях под диктовку встречается обвинение Сталина в грубости. Правда, делается это пока что в скрытой форме, т. е. говорится: «Тот грузин, который пренебрежительно относится к этой стороне дела (Имеются в виду «сугубая осторожность, предупредительность и уступчивость». — НАД.), является… грубым великорусским держимордой».

Почему я обращаю внимание на обвинение именно в грубости? Да потому, что именно на грубость Сталина трижды делает ударение Крупская в своей жалобе Каменеву и Зиновьеву. (Примечание. Склонность Сталина к грубости была подмечена еще в Духовной семинарии. 16 декабря 1898 года в Кондуитном журнале есть запись: «Ученик Джугашвили вообще непочтителен и груб в обращении с начальствующими лицами…» А Хрущев говорил: «У Сталина был… грубый темперамент, но его грубая манера не означала всегда злобность по отношению к людям, с которыми он грубо обращался. Я часто сталкивался с его грубостью. Но Сталин любил меня».) Так ЧТО не случайно, находясь все эти дни и ночи прежде всего под воздействием информационного и эмоционального поля Крупской, Ленин 4 января 1923 года, услышав все подробности «телефонного конфликта», продиктует следующее «Добавление к письму от 24 декабря 1922 года». «Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места (Какое-то загадочное предложение, когда достаточно просто поставить вопрос о переизбрании и выбрать более достойного, в том числе и в этом отношении. — НАД.) и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т. д. (В этой оценке Ленина явно прослеживается отзвук «телефонного конфликта» Крупской со Сталиным. — НАД.) Это обстоятельство, — говорит дальше Ленин, — может показаться ничтожной мелочью. Но я думаю, что с точки зрения предохранения от раскола и с точки зрения написанного мною выше о взаимоотношении Сталина и Троцкого, это не мелочь, или это такая мелочь, которая может получить решающее значение».

В связи с этими словами Ленина Сталин в те годы, по крайней мере дважды, просил переизбрать его, однако при выборе «из двух выдающихся вождей» господствовало мнение: «Не Троцким же его заменять…»

В ленинском Завещании бросаются в глаза 2 постоянно присутствующие линии: политическая (вызванная возможностью раскола партии) и личная (навеянная прежде всего обстоятельствами «телефонного конфликта»). Первая — выверенная всем развитием событий. Вторая — сложившаяся явно под влиянием жены, у которой в эти дни, по ее собственному признанию, «нервы напряжены до крайности». Отсюда, ее оценки Сталина переходят в Завещание Ленина и как бы становятся в полной мере и его оценками. Короче, как говорят во Франции, если что-то не так — ищите женщину!

А не так выглядит нечто весьма существенное. Вот оно — это нечто — заявление Ленина о Сталине на XI съезде РКП(б) весной 1922 года: «Аппараты партийный и советский следует размежевать. Сделать это страшно трудно: людей нет! Вот Преображенский здесь легко бросал, что Сталин в двух комиссариатах. А кто не грешен из нас? Кто не брал несколько обязанностей сразу? Да и как можно делать иначе? Что мы можем сейчас сделать, чтобы было обеспечено существующее положение в Наркомнаце, чтобы разбираться со всеми туркестанскими, кавказскими и прочими вопросами?

Ведь это все политические вопросы! И разрешать эти вопросы необходимо, это — вопросы, которые сотни лет занимали европейские государства, которые в ничтожной доле разрешены в демократических республиках. Мы их разрешаем, и нам нужно, чтобы у нас был человек, к которому любой из представителей наций мог бы подойти и подробно рассказать, в чем дело. Где его разыскать? Я думаю, и Преображенский не мог бы назвать другой кандидатуры, кроме товарища Сталина».

Если сравнить эти выверенные годами выводы находящегося в форме политика и сложившееся вдруг (4 января 1923 года) не без активного влияния жены мнение истерзанного жестокой болезнью человека, то сразу станет ясно, чему следует отдать предпочтение. Поэтому именно так в те годы воспринимало Сталина большинство ведущих людей партии, начиная с самого Ленина. В противном случае выходит: не прошло и года, как Сталин стал совершенно другим. Иначе говоря, получается, что Ленин, с его потрясающим знанием людей, насчет Сталина в корне ошибся. Предполагать такое о Ленине по меньшей мере — наивно! Более того, по ленинской оценке от 24 декабря 1922 года Сталин — один из «двух выдающихся вождей современного ЦК», а по оценке от 4 января 1923 года вдруг предлагается «обдумать способ перемещения Сталина» с поста генсека. Напрашивается вопрос: «Что такое сверхнеобычное и катастрофическое сделал в политике за эти 10 дней Сталин, чтобы у Ленина произошло столь крутое прозрение, перечеркнувшее его знание Сталина на протяжении 20 лет? Где он(?) его (Сталина) предательский «октябрьский эпизод», — как это было у Зиновьева и Каменева, — чтобы Ленин так резко изменил к нему свое отношение…» Ответ один: «Главная причина — «телефонный конфликт», случай на личной почве: будучи в другом состоянии, Ленин никогда бы не принял решение перенести на партийные дела личные отношения и тем более не стал бы делать так далеко идущие политические выводы при столь субъективной информации, получаемой им лишь от одной, от оскорбленной, стороны, и не ведая, что скажет сторона противоположная. Такой, явно ограниченный, подход всегда осуждался самим Лениным, а в данной ситуации был допущен только потому, что Ленин объективно чрезвычайно зависел тогда от своего тяжелого состояния». Это подтверждает хотя бы такая запись Фотиевой 14 февраля 1923 года: «Владимир Ильич вызвал меня в первом часу. Голова не болит. Сказал, что он совершенно здоров. Что болезнь его нервная и такова, что иногда он совершенно бывает здоров, т. е. голова совершенно ясна, иногда же ему бывает хуже».