Виталий Оппоков - Убийцы Российской Империи. Тайные пружины революции 1917
Как бы мне хотелось задать эти вопросы Соколову! Что бы он ответил на них? Какие бы дал объяснения по многим другим заковыристым моментам его антибольшевистского дела?
Вместо заключения
Несостоявшаяся беседа с Соколовым
Вообще-то это даже не беседа. И не потому, что она — «несостоявшаяся». Просто попытаюсь прокомментировать некоторые положения книги Соколова «Убийство царской семьи»…
Снова навлекаю на себя гнев и едкий сарказм будущего оппонента. Вижу его ироническую улыбку, слышу колючее замечание: «Все хитришь, ортодоксальный автор!.. Во вступлении выдумал за меня удобные для себя вопросы. Теперь вот подобным методом пожелал с Соколовым расправиться. Что ж, так легче о себе заявить. Но легкость и поиск истины — несовместимы…»
Могу, конечно, возразить на этот возможный упрек. Но я ведь действительно все эти диалоги придумал. Признать, что все именно так и не иначе, — тоже несправедливо. Остановлюсь на компромиссном варианте: если и хитрил, то только в выборе формы подачи, чтобы порой однообразный и, может быть, несколько утомительный для восприятия материал оживить. Ну а чтобы отвести обвинение в поиске легкого пути к истине, сразу же сам себе от имени Соколова задам не очень простой вопрос:
— Вот вы здесь, гражданин хороший, уважаемый и неуважаемый автор-исследователь, очень много наговорили всякой всячины. Ну а почему обойден стороной вопрос о том, что о расстреле царя, а затем и семьи известили сами же большевики? Я ведь привел по этому факту довольно убедительные документы, телеграммы, газетные публикации. Ведь это соль всего дела — саморазоблачение.
— Сказать, что совсем обошел стороной, не точно. А сказал скороговоркой — это было. Что ж, остановлюсь на этом подробнее. Вполне согласен, что «саморазоблачения большевиков» для следователя Соколова — это соль, самый главный аргумент, поскольку других изобличительных фактов, по сути дела, и нет. Одни домыслы, одни намеки. Не говоря уже об откровенных сплетнях. Но личное признание — это уже серьезно. Правда, они тоже разные бывают. Скажем, Павел Медведев, который был разводящим караула сразу в доме Ипатьева, а затем — обслуживавший только внешние посты, тоже во многом «признался». Беру в кавычки, потому что его показания больше похожи на самооговор, чем на признания. В доме Ипатьева в ночь предполагаемого расстрела Медведев по своему служебному положению быть не мог. Сбор револьверов для внутреннего конвоя, предупреждение караула в доме Попова, «чтобы не боялись», т. е. разглашение сведений о секретной акции, — в это трудно поверить. Еще более бессмысленно «признание» Медведева в отсылке его Юровским в самый ответственный момент на улицу «проверить, не слышна ли стрельба из дома». Зачем бы он тогда приглашался в дом, если бы не участвовал в расстреле? Лишним свидетелем? Или нужным для колчаковскои контрразведки и следствия «очевидцем»?.. Это настолько было слабым местом в показаниях Медведева, что следователи решили подправить их с помощью медведевской жены. Она «точь-в-точь» передала «услышанное от мужа», обычно сдержанного и о служебных делах не говорившего, вдруг вылившееся из него откровение, причем такое, которое так нужно было следствию. Сам Медведев-«очевидец» оказался из-за своей несговорчивости ненужным, поэтому его в срочном порядке… скосил «сыпной тиф», да так поспешно, что господин Соколов даже «не успел» побеседовать с этим главным и единственным на то время «очевидцем». Зато жена Медведева — жена «злостного большевика», цареубийцы, у которой нашли царские вещи (уже за это одно ее бы расстреляли!), не исключено, что и подброшенные, — была выпущена на свободу. Да старики-сибиряки, чудом спасшиеся в свое время из той же колчаковской контрразведки, и старики-эмигранты, кто в этой контрразведке, тоже в свое время, заправлял, услышав о подобном, каждый по-своему ухмыльнутся. Жена Павла Медведева сообщила следствию, что муж ее участвовал в расстреле, поведала всевозможные подробности «трагедии в доме Ипатьева», несчастную женщину можно понять: ценой оговора мужа, которому уже ничто не могло помочь, она спасала не столько себя, сколько троих детей, остававшихся в случае ее смерти сиротами. Надо полагать, что и ее оставляли в живых до поры до времени как единственную пока «свидетельницу очевидца», надеясь заполучить более важных свидетелей и не надеясь на такой короткий век Колчака в роли Верховного правителя. Правда, у меня нет оснований считать, что все, кто вел следствие, в том числе и Соколов, не верили со всей искренностью в то, что именно большевики расстреляли или уничтожили иным способом царскую семью. Более того, в материалах, собранных Соколовым, встречаются показания, когда простые люди, тоже верившие в это, резко обрывали собеседников, когда те утверждали, что царя и его близких нет в живых. Резюме было коротким: смерти царю хотели только большевики, и тот, кто распространяет слухи о его смерти, — сам большевик. С другой стороны, — имеются и такие показания, — представители Советской власти после изгнания колчаковцев и их союзников пресекали разговоры о том, что царь жив. Вот такие парадоксы этого дела.
— Спасибо и на этом. Но в чем же обвинения в отношении следствия?
— Не обвинение, а уточнение. Верить искренне — это не значит поступать точно так же на деле. Искренность же в следствии что-то не очень просматривается.
— Пусть так. Но как же быть с саморазоблачением большевиков?
— Они тоже и неискренни, и тем более неубедительны. В материалах дела почему-то остались незамеченными признания эсера Соковича, наркома областного здравоохранения, о его нелюбви к большевикам вместе с категорическим отрицанием акта расстрела царской семьи. Заслуживает внимания и показание свидетеля Самойлова, который слышал подобное утверждение от красноармейца Варакушева. Не хотелось бы приводить подробную грубую фразу, записанную в протоколе допроса Самойлова, но она очень важна как факт и по сравнению с теми уликами, которые подробнейшим образом сообщает в материалах следствия и своей книге Соколов в отношении Юровского, довольно приемлема. По словам Самойлова, когда он в разговоре с Варакушевым сослался на объявление в газете о расстреле царя, красноармеец заметил: «…сука Голощекин распространяет эти слухи, но в действительности бывший государь жив…» О том, что Голощекин активно распространял сообщение о расстреле царя не только в печати, но и устно (собрание, митинг), тоже имеются показания свидетелей. Зачем он это делал?..
— Действительно, любопытно услышать.
— Конечно, интереснее было бы узнать на этот счет соображения самого Соколова. Но он только зафиксировал подобное как неоспоримый факт и главную улику против большевиков. Более того — против Москвы, которая якобы знала о готовящейся расправе и не просто одобрила ее, но и дала соответствующие указания.
— А разве это требует особого доказательства? Разве тут не ясно, что тот же Голощекин без Москвы не посмел бы решиться на такое?
— Ну тогда чем объяснить иной факт, противоречащий вашему заявлению? Вы его, господин Соколов, самолично зафиксировали в июле 1920 года в Париже, беседуя с князем Львовым. Уж его-то вы не станете подозревать в симпатиях к большевикам? Так вот он следователю Соколову показал: «Когда большевики арестовали меня и указанных мною лиц и доставили в Екатеринбург, мы решили требовать, чтобы нас отправили в Москву, рассчитывая, что так мы скорее добьемся свободы. При первом же допросе меня комиссией я и заявил об этом. Я прекрасно помню ответ мне Голощекина: „У нас своя республика. Мы Москве не подчиняемся“».
— Ну это Голощекин напускал на себя важность. Боялся он Москвы, да еще как. Тем более там дружок его находился, которому он в рот смотрел, — Янкель Мовшев Свердлов. Бурцев мне говорил, что они между собой старые приятели и давно на «ты».
— Были давно на «ты», и — боялся. Не вяжется.
— Ну если не боялся, так слушался. Какая разница. Бурцева на этом деле не проведешь.
— Тогда почему Голощекин и другие уральцы не оказали содействия Яковлеву? Коли не из-за боязни, то хотя бы из послушания?
— А при чем здесь Яковлев? Это совершенно иная история.
— Почему же?.. Вот выдержка из книги Соколова: «Свидетеля Кобылинского я допрашивал лично в течение нескольких дней. Он вдумчиво и объективно давал свое пространное показание». Ну а показал, в числе других сообщений, что он, Кобылинский, лично «наблюдая Яковлева», пришел к выводу, что «этот посланец центра, ведя борьбу с местными большевистскими элементами, исполняет директивы центра. Расчет времени, приведенный Яковлевым, убедил его, что он везет Государя в центр: в Москву». Итак, миссия Яковлева ясна — он представлял центр и сопровождал царя. Местные власти, хотя бы в лице того же амбициозного Голощекина, считавшие, что у них «своя республика», чинили посланцу Москвы всяческие препятствия. Где же здесь боязнь Москвы, где послушание?
