Константин Крылов - Русские вопреки Путину
34
Стоит рассмотреть ту версию, что «первоначальное накопление» и вообще «введение капитализма в России» воспринимается его адептами (не говорю – «осмысляется», тут речь идет о бессознательном) не в плане какого бы то ни было «строительства» (как это было у тех же большевиков), а в топосе сакральной жертвы (подразумевающей разрушение, причем разрушение самодостаточное, не предполагающее за собой ничего, кроме ожидания милости от богов, принимающих жертву). Это, в свою очередь, позволяет осмыслить «приватизацию» в качестве того, чем она и была на самом деле – то есть в качестве жертвоприношения, «гекатомбы». Соответственно, приватизаторы (то есть жрецы) и в самом деле невинны – как невинен ацтекский жрец, вырывающий сердце пленнику.
35
В смягченном варианте – «народ показал свое отношение к тому-то и тому-то». «Отношение» – это еще не воля, но личинка, зародыш ее. Как правило, «отношение» проявляется негативным образом: не «восстали», но «отказались поддерживать», или хотя бы «осудили действием». Что касается угодных либералам действий – то вот, к примеру, характерное в этом плане рассуждение либерального священника Якова Кротова, регулярно выступающего на радио «Свобода». Поводом послужило освящение храма в Екатеринбурге, посвященного Николаю II и его семье. Кротов ссылается именно на «народный ответ»: «Строился храм на деньги номенклатуры, а народ – народ несколько раз поджигал стройку, растаскивал стройматериалы, в общем, высказывал свое отношение к империи всеми доступными средствами». Примерно в таком же тоне либералы перестроечных времен описывали, скажем, распространенное в советское время мелкое воровство на предприятиях: действие вроде бы и нехорошее, но «характеризующее отношение к так называемой социалистической собственности» (читай – правильное, хорошее отношение).
36
В качестве примера жанра: названия подглавок характерного в этом смысле сочинения архиепископа Серафима (Соболева) «Русская идеология»: «…Отступление русского народа от православной веры через увлечение протестантизмом под влиянием противоцерковных реформ Петра I. – Усиление греха отступления в царствование императрицы Анны Иоанновны и в особенности – Екатерины II. – Бессилие государственной власти остановить неверие в дальнейшие царствования императоров, несмотря на их покровительственное отношение к Церкви. Возврат русских людей к истинной вере как необходимое условие для возрождения России и покаяние в грехе бунтарства против власти Помазанника Божия… Сущность покаяния для русских людей, принимавших активное и пассивное участие в грехе бунтарства против царской самодержавной власти». Это – дискурсивный стандарт. Текстов на эту тему существует множество, разной степени хлесткости и публицистического накала.
37
Это, кстати, вносит новый обертон в идею «цареубийства как эмблемы вины русских». Нынешние «хозяева положения», историческую русскую монархию ненавидящие и презирающие, охотно называют цареубийство «страшным преступлением», приписывая его русскому народу. На самом деле, здесь речь идет о банальной проекции. «Царь Николай», в качестве реальной исторической фигуры подвергаемый постоянным издевательствам и поношению, возвеличивается в качестве фигуры власти как таковой. «Не смейте поднимать руку на власть, это неискупимый грех», – говорят они русскому народу – подразумевая под «властью» самих себя. То есть речь идет об абсолютном запрете на революцию – разумеется, не прошлую, а нынешнюю. Подробнее об идеологеме «сам выбирал» – в статье «ЕБН» в этой книге.
38
Следует заметить, что русский народ в либеральном дискурсе определяется как субъект покаяния, как «виноватый». Вина является дефиницирующим признаком «русского». Русские – это совокупность виноватых и наказанных.
Это прямо следует из того, что само словосочетание «русский народ» произносится и пишется только в двух случаях: когда над ним издеваются и когда говорят о его вине. Во всех остальных случаях само существование «русских» отрицается. Например, говоря о населении России в сколько-нибудь нейтральном тоне, либерал никогда не назовет его русским: в ход идут слова и словосочетания типа «российские граждане», «многонациональный российский народ», «россияне» и т. п. Во всех случаях эти выражения представляют собой либо уход от «русского» (например, «российские граждане» – это не русские, а «живущие в России по правильно выправленному паспорту»), либо его прямое отрицание: знаменитое ельцинское «россияне» – это строгий антоним слову «русские». «Россияне» – это именно что новый народ Эрэфии, чье существование (эфемерное, но декларируемое) построено на отрицании русского и русскости как таковых. Это несколько напоминает идею «советского народа», но онтологически неполноценную: если в СССР на самом деле пытались создать «новую историческую общность», то «россияне» являются чистой воды спектаклем. Архитекторы «советского народа» верили, что в конце концов все – русские, татары, грузины, евреи – осознают себя «советскими людьми». В эрэфском случае ни о какой реальной интеграции в единую нацию речь не идет: всем понятно, что «татары и евреи» (и вообще все нерусские народы РФ) всегда будут думать о себе только как о «татарах и евреях», и только на Новый год будут нехотя позволять называть себя с экрана телевизора «дорогими россиянами». Но именно это неохотное позволение – «ну сделайте же на минуточку вид, что вас так можно называть» – власть и вымогает из «лиц национальностей», в обмен на тайное союзничество в проведении антирусской политики. «У нас есть общий враг – русский народ; мы живем только потому, что он посажен в клетку; мы должны держать его в клетке совместными усилиями; поэтому мы нужны друг другу» – вот на что намекает «россиянская» власть, обращаясь к «лицам национальностей» как к «россиянам». Русским же людям слово «россияне» сообщает следующее: «а вы, русские свиньи, не имеете права ни на что, даже на собственное имя: вы никто, и звать вас никак».
39
Быть виноватым можно только по отношению к тем, кого мы уважаем. Совершенно неуважаемый субъект (если такого можно вообразить) не может вызвать в нас чувства вины, что бы мы с ним ни делали. Поэтому, кстати, любую «гуманизацию» можно определить как расширение круга уважаемых субъектов (вплоть до «уважения к живому вообще»), а противоположное – к расширению круга субъектов априори презираемых (на чем основана, к примеру, идеологема «недочеловека»). Уважение можно свести к нашему внутреннему признанию того, что некто имеет над нами какую-то власть, пусть даже самую маленькую. Это, кстати, совсем не предполагает жесткой иерархической зависимости. Ребенок, укравший конфетку из буфета, нарушает родительский запрет и виноват перед мамой с папой. Но мама, не сделавшая вовремя ребенку прививку, или отец, не способный содержать маленьких детей, тоже чувствуют свою вину перед ними, etc. Разумеется, чем больше мы уважаем того, перед кем мы виноваты, тем больше вина. Предельные степени уважения – преклонение, поклонение – делают любую, даже самую мелкую оплошность огромной, и наоборот. Одни и те же слова, сказанные прохожему на улице, начальнику на работе, любимой матери и Богу, имеют совсем разный вес.
40
Или, шире: заставить другого искупить свою вину тем или иным способом. Месть в чистом виде – это, скорее, насильственное взимание пени, которую другой не хочет платить. Но можно делать и иначе – например, усовестив виновного («ну сам посуди, как ты будешь своим детям в глаза смотреть»), или взяв свое не с него лично, а с кого-то, кто за виновного отвечает («меня покусала ваша собака, заплатите»), или устроить тайную пакость («она на меня наорала, так я этой паскуде в кофе плюнула»). Это все, впрочем, детали.
41
Умение забывать, откладывать оценку происшедшего, знаменитое «я подумаю об этом завтра» – это ценные умения, без которых практически невозможно жить. Это, кстати, касается не только отдельных людей, но и коллективностей разного рода, сама принадлежность к которым может быть источником чувства стыда, вины, обиды и т. п. (Одна из немногих хороших книг, написанных на эту тему – ницшеанский трактат «О пользе и вреде истории для жизни»).
42
Что разворачивает классические кафкианские сюжеты. В этом смысле известная интеллигентская шуточка о России – «мы рождены, чтоб Кафку сделать былью» – имеет некий дополнительный смысл: интеллигенты вполне могут сказать это о самих себе – причем отнюдь не как о жертвах кафкианских техник, а напротив, как об их реализаторах и проектировщиках.
43
Попали, разумеется, не в первый раз: травля России и русских людей носит перманентный характер – см. историю европейской русофобии, насчитывающую многие столетия. Другое дело, что не всегда этим занимались столь явно и недвусмысленно, как сейчас: Россия иногда бывала зачем-то нужна или просто «могла ответить».
