Анатолий Уткин - Вызов Запада и ответ России
Важно особо подчеркнуть следующий фактор: Россия после ноября 1917 года стала страной, где государственный аппарат осуществлял несравнимо более плотный контроль над связями страны с другими государствами. По меньшей мере, внешняя торговля осуществлялась лишь под государственным наблюдением. Число западных фирм, работавших в России, резко сократилось.
Большевики сместили все понятия в системе отношений России с Западом. Текущее состояние дел в Европе они видели временным, они ждали решающего выяснения отношений в ходе социального взрыва. Победу над Германией они не видели в качестве общей с Западом цели — следовательно, объем общего с Западом резко уменьшился. Строго говоря, марксизм между Марксом и Лениным относился к международной дипломатии с презрением, как к делу временному, выполняющему пустые задачи накануне судного дня пролетарской революции. Россия пойдет вперед, ведомая самой передовой теоретической мыслью германской социал-демократии. Следует лишь продержаться до социального переворота в Германии. Для Ленина германская революция была «неизмеримо важнее нашей». Вина Ленина в конечном счете и состояла в том, что он пожертвовал национальными интересами ради чего-то «неизмеримо более важного». В.И. Ленин называл государство, главой правительства которого он являлся, лишь передовым отрядом мирового революционного пролетариата, существующим сепаратно «лишь ограниченный, возможно очень короткий период… Нашим спасением от возникших трудностей является революция во всей Европе». Но случилось так, что западные коммунистические партии стали не авангардом, а арьергардом русского коммунизма.
Теоретически большевики не беспокоились особенно о границах государства как «временного наследия прошлого». Член французской военной миссии Антонелли разъяснял Западу, что для большевиков «не важно, например, отдана ли Литва или нет Германии. Что действительно важно, так это то, будет ли литовский пролетариат участвовать в борьбе против литовского капитализма». Ленин, как сказал он сам в письме американским рабочим от 20 августа 1918 г., «не тот социалист, который не пожертвует своим отечеством ради триумфа социальной революции». Едва ли нужно доказывать, что строить будущее своей страны на таком основании было (выражаясь деликатно) неосторожно, опрометчиво, недальновидно. Соратники могли обниматься в Циммервальде, но займут ли германские социал-демократы позицию «поражения своей страны» — ответ на этот вопрос никем гарантирован не был.
Не следует отказывать В.И. Ленину в широте кругозора и реализме. Возможно, если бы Россия, которую он возглавил, была могучей силой, а Запад стоял на грани краха, он мог бы послать русские войска против претендентов на общеевропейскую гегемонию. И уж во всяком случае, он отказался бы подписывать Брест-Литовский мир. Но все было наоборот. Россия потеряла волю продолжать борьбу в прежнем масштабе, а Запад, ожидая американцев, рассчитывал вскоре превратить Брест-Литовский документ в простую бумажку. Лишь через два года, убедившись, что Центральная и Западная Европа не пойдут по пути рискованного социального эксперимента, он изменил и русскую политику, встав на путь подъема собственной страны. Этот человек удивительным образом сочетал фанатическую веру в учение с беспримерным реализмом в конкретной политике.
Фактом является то, что большевики уже на самой ранней стадии ощутили, что, при всем желании расстаться с царистским прошлым, Россия живет в исторических обстоятельствах, складывавшихся столетиями, что вокруг революционного Петрограда не политический вакуум, а подверженная колоссальной инерции совокупность обстоятельств. Ленину и его соратникам очень скоро пришлось столкнуться прежде всего с проблемой национального выживания, имевшей лишь косвенное отношение к марксистской догме. Многовековая направленность развития России не могла быть изменена никаким декретом. Стало ясно, что никакая нация, даже в революционной фазе своего развития, не может осуществить полный обрыв связей с прошлым, проигнорировать мудрость всех государственных деятелей прошлого, груз исторических реалий.
Октябрьская революция, в конечном счете, по мнению Дж. Кеннана, «оживила традиционное русское чувство идеологической исключительности, дала новую опору государствам и их представителям, дала новое основание для дипломатической методологии, основанной на наиболее глубоком чувстве взаимного антагонизма».
Хотя цели новых вождей России были универсальными, они сразу же оказались в положении, когда обстоятельства продиктовали им необходимость безотлагательных действий в национальных рамках. Даже с точки зрения мировой революции следовало сохранить плацдарм этой революции. И уже в Брест-Литовске им приходилось решать задачи не интернациональные, а национальные.
Последующие месяцы 1918 года не должны быть забыты. Историческое бытие России было поставлено под вопрос. На месте величайшей державы лежало лоскутное одеяло государств, краев и автономий, теряющих связи между собой. Центральная власть распространялась, по существу, лишь на две столицы. Треть европейской части страны оккупировали немцы — Прибалтика, Белоруссия, Украина. На Волге правил комитет Учредительного собрания, в Средней Азии панисламский союз, на Северном Кавказе — атаман Каледин, в Сибири — региональные правительства. Великая страна пала ниц. Падение не могло быть более грубым, унизительным, мучительным.
Великий внутренний раздор принес и величайшее насилие. Сто семьдесят миллионов жителей России вступили в полосу разгорающейся гражданской войны, включающей в себя все зверства, до которых способен пасть человек. Противоречия разорвали последние силы нации.
Россия уже не смотрела на Европу. Та сама пришла к ней серыми дивизиями кайзера, дымными крейсерами Антанты. Запад самостоятельно решал проблему своего противоборства с Германией, а Россия превращалась в объект этого противоборства. Впервые со времен Золотой Орды Россия перестала участвовать в международных делах. Страна погрузилась во мрак. Да, были беды и прежде. Но впервые со смутного времени внешнее поражение наложилось на неукротимый внутренний хаос, и впервые за пятьсот лет у русского государства не было союзников. Хуже того, окружающие страны вожделенно смотрели на русское наследство.
Прозападные по видимости своего учения, большевики оказались в конечном счете самыми большими изоляционистами, потому что обусловили связи с Центральной и Западной Европой немыслимым — победой там братской социал-демократии. Поскольку политические миражи рано иди поздно должны были показать свою оторванность от реальности, вперед вышла та российская «самобытность», о которой не мечтали и славянофилы. Россия действительно обернулась на Запад, по словам А. Блока, «своею азиатской рожей». Западная модель развития была отвергнута установлением небывалой формы правления, публикацией секретных договоров, отказом платить заграничные долги, созданием подрывного Третьего Интернационала.
Психологически это был отрыв от петровской парадигмы. Пожалуй, можно согласиться с Т. фон Лауэ, что «большевистская революция… представляла собой, по крайней мере частично — прорыв в глубочайших амбициях русского эго. Несогласные с простым отрывом от старой зависимости, большевики сразу же универсализировали свой успех, объявив себя авангардом социалистической мировой революции. Настаивая на прогрессе, осуществленном с созданием советских политических институтов, они пока еще признавали отсталость России. Но со временем осторожность была отброшена и утверждение своего превосходства становилось все более настойчивым, пока при Сталине Советский Союза не был провозглашен высшей моделью общества». «Мягкая» антизападная внутренняя ориентация царского образца уступила место жесткому антизападному курсу. Противоречие между внешней политикой (прозападной прежде) и внутренней практически исчезло.
В конечном счете коммунисты не достигли уровня западной раскрепощенной энергии — ГУЛАГ и коллективизация не порождали свободного самодовлеющего индивида — но и свершения их были феноменальными по любым меркам: они переселили в города более половины населения, сделали обязательным всеобщее образование, внесли книгу в каждый дом, изгнали массовые эпидемии и голод, поставили образование и образованных на первое место среди общественных ценностей. Насильственная модернизация 1917–1991 годов исполнена человеческих трагедий, насилие есть насилие. Но мы должны видеть в конвульсиях потерпевшей в 1904–1917 годах жесточайшие поражения России рождение той воли «претерпеть все» ради будущего. Большевики никогда бы не победили и не устояли, если бы нация в целом не почувствовала унижения, исторического отставания, готовности к новой попытке сократить дистанцию между собой и Западом.
