Элизабет Хереш - Купленная революция. Тайное дело Парвуса
Не переходя к политической оценке этой неслыханной клеветы, мне, как члену Совета, кажется необходимым сделать следующее заявление:
1. Я не поддерживал никаких отношений с агентом германского Генерального штаба.
2. На текущем счету в Сибирском банке у меня никогда не было таких больших сумм. Имеющаяся в настоящее время сумма составляет максимум несколько тысяч рублей.
3. Я никогда не был получателем немецких денег из Берлина через Стокгольм или другим путем.
4. Я не обменивался телеграммами политического или финансового характера с немецкими агентами.
(…) выражаю свою полную готовность давать в любое время Центральному комитету Совета (…) соответствующие исчерпывающие справки, как только будет выражено такое пожелание».
Козловский пытается освободиться под залог, но следователь это отклоняет. Одной из причин является высказывание бухгалтера Козловского Евгении Суменсон. Она была арестована через несколько дней после Козловского. В противовес намеренно распространявшимся слухам, что ее вынудили дать показания, утобы использовать их, шеф тайной полиции Борис Никитин в своих личных заметках позднее описывает это совсем по-другому. Он приставил к ней агента, который должен был ее соблазнить, что привело к более быстрому успеху, чем можно было ожидать, зная о ее слабости к противоположному полу. При задержании она с готовностью рассказала все, что знала или могла знать. С учетом известных размеров этой политической операции — это, скорее, безобидный выход.
«Евгения М. Суменсон, 37 лет, лютеранского вероисповедания, российская гражданка, не судима, проживаю в Павловске… Родилась в Варшаве (…) После гимназии давала уроки, в 1905 году вышла замуж за Суменсона, представителя фирмы «Леопольд Ландау» в Лодзи, прожила с ним 4 года, он умер от туберкулеза. (…) Начала коммерческую деятельность, (…), пришла на фирму Фабиана Клингсланда, который среди прочего представлял большую швейцарскую фирму «Нестле Вевье». Сначала я была корреспондентом. (…) Познакомилась с Генрихом Фюрстенбергом, который был критически настроен к правительству, (…) но вдруг выбросил за борт свои социалистические идеалы и посвятил себя больше коммерческой деятельности. Он предложил мне работать на фирме «Клингсланд» в России. Чтобы ввести меня в курс дела и познакомить с медикаментами, он пригласил меня в Копенгаген, где жил его брат Яков Фюрстенберг. С последним я вела переговоры. Так я познакомилась в ноябре 1915 года с Яковом Фюрстенбергом. (…) Согласно контракту, я была не его представителем по продаже медикаментов, а представителем Генриха Фюрстенберга, а он был партнером своего брата по фирме «Клингсланд», я — уполномоченным фирмы в России, также по продаже медикаментов. (…)
Когда я вернулась в Россию, то познакомилась со шведкой Гертрудой Юнгбек, которая представляла одну шведскую фирму в России. Когда она переехала в Петроград, работая на одну английскую фирму, я познакомилась с ней ближе; она работала на Красный Крест, и я пользовалась ее поддержкой в своей деятельности с медикаментами (…)»
После того как она пожаловалась на договорную практику Фюрстенберга, Суменсон продолжает: «…Он посылал мне следующие товары: аптечные принадлежности, термометры, шприцы (…) Я не могу себе представить, что он занимался какой-то другой деятельностью, как говорят, он был очень предан делу (…)
Первая партия оценена в 288 429 рублей, следующую я продала за 440 850 рублей, четвертую — за 314 720, пятую — за 449 400, итого 2 030 044 рубля (…)
Полученные деньги я размещала в Русско-Азиатском и Сибирском банках для перевода в «Ниа Банкен» и Ревизионсбанк Якову Фюрстенбергу; первый банк находится в Стокгольме, второй — в Копенгагене.
Кроме того, я еще переводила деньги на имя Якова Фюрстенберга в Московский коммерческий банк и в Частный коммерческий банк для дальнейшего перевода ему 58 200 рублей, 44 000, 100 000 (…) Кроме того, у меня хранятся еще деньги для Якова Фюрстенберга на мое имя в «Сибирском банке» (…), в банке «Азов-Дон» (…) Кроме того, Яков Фюрстенберг сказал мне, что я в любое время должна давать деньги Мичиславу Козловскому, когда бы он их ни потребовал, и не должна была брать с него за это расписку. В последующие дни я выдала ему следующие суммы (…) Однажды пришел Козловский и заявил, что американский вице-консул в Стокгольме, Рейли, который как раз в это время был в Петрограде, возьмет деньги для Фюрстенберга, и я должна ему заплатить 50 000 рублей. Я это сделала.
Шесть недель назад Фюрстенберг сам был здесь и на мой вопрос, что он здесь делает, ответил, что у него здесь коммерческие и другие дела. Затем он упомянул что-то о политических делах, но не назвал фамилий людей, с кем имел дело. (…) Только при отъезде он объяснил: так как обычным путем в то время нельзя было выехать из России, у него было на это специальное разрешение. Он даже предложил мне получить паспорт через Совет солдатских и рабочих депутатов, по которому я могла бы тоже в любое время выехать за границу. Потом я должна была выплатить ему 40 000 рублей, и он назвал мне целый ряд людей, которые будут приносить на его счет, который был оформлен на мое имя, деньги, которые они ему должны. Было много фамилий, но я не могу вспомнить ни одной…»
Последнее высказывание о выдаче больших сумм Козловскому, члену Исполнительного комитета Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, «без расписки», наверняка является ключевой информацией из показаний Суменсон. В остальном речь идет о деньгах, которые нужно было депонировать и которые незадолго до этого были переведены из берлинского Дойче Банка согласно поручению, как цитировалось выше, на имя большевистских лидеров в Стокгольм. Среди счетов в мае—июне следует обратить внимание на один из последних — в 800 000 рублей, снятых Суменсон. Тем не менее на счету остаются 2 миллиона. Из всего этого следователь может сделать свои выводы. Однако он не может обвинить Евгению Суменсон. Поэтому в сентябре он дает положительный ответ на заявление освободить ее под сравнительно небольшой залог — 15 000 рублей. Это опять дает хороший повод для пропаганды большевиков: они злобно выступают в своей печати, утверждая, что ее освобождение доказывает беспочвенность всех обвинений и подозрений.
Для Троцкого все складывается замечательно. Очевидно, его открытый призыв к невыполнению приказов на фронте и его более или менее завуалированное требование государственного переворота имели меньше оснований для беспокойства, чем его отношение и отношение партии к Парвусу. Он может легко оправдаться, указав на свой «Некролог политически мертвому другу» и предостережение от Парвуса, опубликованное в «Юманите»— газете, которую Троцкий почитает, как и раньше. У него есть политическое алиби. Впрочем, он не упускает возможности напасть со своей стороны на Временное правительство и представить его в нелицеприятном свете. Наступление в июне — июле осуществилось, открыто заявляет он, только потому, что Временное правительство получило за это деньги. Это соответствует тем фактам, что в мае в Петрограде действительно находилась американская делегация и, исходя из 100-миллионного долларового кредита на покупку оружия, перед отъездом заявила: «No fight — no loan!». [25]
В остальном он не остается в долгу перед своей известностью оратора, находясь на посту председателя Исполнительного комитета: «Как же смог враг капитализма протянуть руку за его деньгами? И если произошло — где они? Неразрывная цепь подозрений в германофилии и шпионаже простирается от царицы, Распутина и придворных газет через министерства и их чиновников, Думу, либеральные газеты до Керенского (…) и удручает еще больше в своей монотонности. Политический враг, кажется, не очень хочет напрягать свою Фантазию, перевернув обвинения только справа налево!»
К опровержениям Стокгольмского партийного бюро Ленин из своего финского укрытия добавляет и собственное утверждение, опубликованное в кронштадтской «Правде»: «…C Парвусом я порвал уже в 1915 году, а от Ганецкого я денег не получал. Ганецкий не был членом партии, так как он был поляком. (…) Впрочем, только потому, что я приехал на немецком поезде, я должен был взять деньги у немцев? Мартов и другие использовали тот же путь, но никто не стал бы их подозревать из-за этого!»
Вряд ли кто-нибудь знает, что Ленин, будучи проездом в Берлине, сознательно опоздал на паром в Засниц и переночевал в одном из отелей. Поезд отъезжал в 7.15, он прибыл на паромную станцию с опозданием в 26 часов: в Берлине задержался примерно на 20 часов, в пути находился тоже около 12 часов. Из дневника Курта Рицлера, референта рейхсканцлера Бетманн-Хольвега по политическим вопросам ведения войны, вытекает, что он сам вел переговоры с Лениным. Из его записей от 13 апреля 1917 года следует:
«Правильно также, что через пару недель Россия будет готова к большим концессиям…»
