Виталий Оппоков - Убийцы Российской Империи. Тайные пружины революции 1917
Относительно войны я считал и считаю, что никакие наступления с той или другой стороны не способны создать выхода из тупика, в который попали все воюющие народы. Только революционное движение народных масс во всех странах, и прежде всего в Германии, против войны способно приблизить час мира и обеспечить за этим миром демократический характер. Я доказывал, что только народное, подлинно демократическое Правительство Советов способно будет показать немецким рабочим, что в случае их революции Россия не только не поспешит разгромить Германию, а наоборот, протянет немецкому народу, опрокинувшему свое правительство, руку мира.
Грубой клеветой является утверждение, будто я призывал кого-нибудь, где-нибудь, когда-нибудь покидать фронт, отказываться от выполнения боевых приказов или от посылки маршевых рот. 2 июля я по этим вопросам делал доклад на совещании делегатов от 57 отдельных частей фронтов. В № 111 „Известий“ напечатан краткий отчет об этом совещании за подписью д-ра Постьева (Известия СР. и С.Д., № 111, стр. 4). Вот что там говорится:
„Выслушав на своем совещании речи идейного и одного из лучших борцов за свободу большевика (! — Авт.) тов. Троцкого, делегаты пришли к убеждению, что идейные люди клеймят дезертиров их именами и ничего общего не имеют с теми людьми, которые отказываются идти на фронт“.
Я доказывал, что только создание „советского“ правительства и его революционность внутри международной политики (немедленное упразднение помещичьего землевладения, конфискация военной сверхприбыли, государственный контроль над производством, ультимативное требование от союзников отказа от аннексий) способны спаять русскую армию единством целей и настроения и сделать ее способной не только к оборонительным, но и к наступательным действиям. Для того чтобы такая политика стала возможной, доказывал я, наше течение должно стать господствующим в Советах. Пока же мы в меньшинстве, мы вынуждены подчиниться политике, опирающейся на большинство, стало быть, и политике наступления, ведя в то же время агитацию в пользу наших идей (вот как хитро! тут скорее поддержка Временного правительства, чем выступление против него. — Авт.).
3. Так называемое „вооруженное восстание“ 3–4 июля.
Подводить события 3–4 июля под понятие вооруженного восстания, значит, противоречить очевидности. Вооруженное восстание предполагает организованное выступление с целью осуществления с помощью оружия определенных политических задач. Поскольку же лозунг выступления был: „Вся власть — Советам“ (а Советы в то время находились в услужении Временного правительства. — Авт.), не могло быть и речи о том, чтобы насильственно навязывать им эту власть. К этому бессмысленному методу действий не призывала ни одна политическая организация. Не призывал и я. О самом выступлении пулеметного полка и его обращении к другим войсковым частям и заводам я услышал впервые в здании Таврического дворца, 3 июля, во время соединенного заседания Исп. Комитетов Рабочих, Солдатских и Крестьянских депутатов. Это известие, переданное по телефону, поразило меня, а также т-щей Зиновьева и Каменева не менее, чем представителей всех других партий. Т-щи Зиновьев и Каменев тут же доложили, что их Центральный Комитет немедленно предпринял все меры к тому, чтобы удержать массы от выступления, тем более от вооруженного. Все пославшиеся партийными центрами агитаторы выступали, по общим отзывам, в этом именно смысле. Тем не менее выступление, как известно, произошло.
Утверждение, будто я лично призывал накануне, т. е. 2 июля, на митинге пулеметного полка к отказу от наступления и к вооруженному выступлению против власти, является совершенно ложным. 2 июля в Народном Доме происходил открытый и платный „концерт-митинг“, куда явилось много случайной, обывательской публики. На таком митинге я очевидно не мог призывать к вооруженному выступлению, если бы даже считал нужным такой призыв. В Народный Дом я отправился непосредственного с того самого совещания фронтовых делегатов, о котором говорил выше. Я не только предупредил совещание, что еду на митинг, организованный пулеметным полком, но с митинга снова вернулся на совещание. В своей речи в Народном Доме я изложил свой ответ на вопросы о пополнениях, дезертирстве и пр., данный мною фронтовым делегатам. Уже эти обстоятельства, которые очень легко могут быть проверены, исключают всякую возможность того, чтобы я на митинге в Народном Доме призывал к восстанию и к отказу посылки маршевых рот. Роль моя сводилась к пропаганде развернутых выше воззрений на власть и войну. Никаких криков „Смерть Керенскому“ не было.
Вечером третьего июля я неоднократно выступал перед зданием Таврического дворца, где стояли вооруженные массы солдат и рабочих. Схема моих речей была такова: „Вы требуете перехода всей власти к Совету. Это правильное требование. Сегодня рабочая секция совета впервые высказалась за этот лозунг. Стало быть, у нас нет никакого основания отказываться. Жизнь работает за нас. Если вы явились сюда с оружием, то не затем, разумеется, чтобы производить над кем-либо насилие, а для того, очевидно, чтоб оградить себя от возможных насилий. Я призываю вас немедленно возвращаться в ваши войсковые части, спокойно и мирно, чтобы завтра классовые враги не могли обвинять вас в насилиях“. Многие офицеры, сопровождавшие свои части, просили меня и перед их солдатами произнести ту же речь, дабы облегчить им возможность мирно увести солдат в казармы.
В Таврическом дворце я оставался безвыходно с 12 ч. дня 3 июля до раннего утра 4 июля. В дворце Кшесинской я не был ни в эту ночь, ни вообще в течение первых дней июля и потому ни в каких совещаниях там участвовать не мог. Вообще же в доме Кшесинской был всего два раза: первый раз — 10 или 11 июня; второй раз, в двадцатых числах июля, меня ввели во дворец Кшесинской, сперва во двор, а затем в одну из комнат, несколько слушателей моего доклада в цирке Модерн, чтобы дать мне возможность передохнуть и переждать, пока разойдется толпа, провожавшая меня после доклада и мешавшая мне ехать домой.
К помещавшейся во дворце Кшесинской военной организации я никакого отношения не имел, в состав не входил, ни на одном из ее собраний не участвовал, и состав ее мне неизвестен. О политике большевиков я судил по „Правде“, заявлениям Ц.К. и считал, что и военная организация действует в том же духе. В „Правде“ я не сотрудничал, так как наши организации еще не объединились. В конце июня или начале июля я поместил в „Правде“ небольшую заметку за своей подписью, призывал к объединению обеих организаций.
Попытка арестовать В.М. Чернова была произведена десятком субъектов, полууголовного-полупровокаторского типа, перед Тав<рическим> дворцом, 4 июля. Эта попытка была сделана за спиною массы. Я сперва решил было выехать из толпы вместе с Черновым и теми, кто хотел его арестовать, на автомобиле, чтобы избежать конфликтов и паники в толпе. Но подбежавший ко мне мичман Ильин-Раскольников, крайне взволнованный, воскликнул: „Это невозможно, это позор. Если вы выедете с Черновым, то завтра скажут, будто кронштадтцы хотели его арестовать. Нужно Чернова освободить немедленно!“ Как только горнист призвал толпу к тишине и дал мне возможность произнести краткую речь, заканчивавшуюся вопросом: „Кто тут за насилие, пусть поднимет руку?“ — Чернов сейчас же получил возможность беспрепятственно вернуться во Дворец…
В дополнение к сказанному выше об организации взаимоотношений между „объединенными с.д.“ и большевиками я, на соответствующий вопрос г. следователя, могу присовокупить, что наша организация помещалась не во дворце Кшесинской, а на Садовой, № 50 („Общество спасения на водах“) (символическое название! — Авт.), и имела свой самостоятельный орган „Вперед“…[195] Что касается т. Каменева (Льва Борисовича Розенфельда), то я соприкасался с ним ближе, чем с другими, как с мужем моей сестры. И как с лицом, которое правильнее других большевиков посещало заседания Исполнительного Комитета. Обвинение Каменева в призыве к вооруженному восстанию в корне противоречит всему его поведению в критические дни 2–5 июля, как и всей вообще его позиции.
С Ганецким (Фюрстенберг) я встретился несколько раз в разные периоды своей заграничной жизни на съездах или совещаниях. Никаких отношений с ним, ни личных, ни политических, у меня никогда не было. В переписке с ним никогда не состоял. Об его торговых операциях и связях с Парвусом узнал впервые из разоблачений печати, а насколько достоверны эти разоблачения, не знаю.
О г-же Суменсон никогда не слыхал до того, как ее имя было впервые названо в русской печати. Решительно никаких — ни прямых, ни косвенных, ни политических, ни деловых, ни личных связей за все время войны не имел ни с Суменсон, ни с Ганецким, ни с Парвусом, ни с Козловским. Этого последнего я несколько раз видел на заседаниях Петрогр. Исп. Ком. При мне г. Козловский никогда не выступал. Об его прошлом я не имею никаких сведений.
