Ирина Ратушинская - Серый - цвет надежды
В лагере, построенном на 300 человек, содержат 800. Тут уж не до соблюдения законности — два квадратных метра жилья на зэка. Тут этого самого жилья и метра не будет. Как так? А нет ничего проще: пускай спят по двое на одной койке! К тому же можно установить очередь — работают ведь круглые сутки, в три смены. Так пускай одна идет на работу, а другая — спит в это время. Логично и койки нагружать в три смены — чего имуществу пустовать? Ну а кроме того, и на полу их уложить можно — здесь не санаторий! И так — годами…
Быт? Пожалуйста, вот вам баня. Там нет горячей воды, но кто ж вам мешает после работы нагреть воды и принести в баню в бачке? Вот только бачок этот самый — один на пятьдесят человек, а заключенному по Правилам внутреннего распорядка положен всего один час личного времени в сутки. Баня открыта до семи вечера. Между шестью и семью — ужин, а до того — политчас, обязательный для всех. Каждый Божий день извольте слушать в течение часа, какими семимильными шагами мы идем к коммунизму, и попробуйте только не прийти на это слушание! Уж когда вы умудритесь после работы урвать для себя бачок, нагреть воды и помыться — ваше дело. Администрация на вашем мытье не настаивает, это не идеология. Старушки, по неспособности работать выделенные в отдельный отряд, не мылись месяцами: не было у них сил дотащить бачок до бани, даже вдвоем. Иногда (очень редко) им кто-нибудь притаскивал горячую воду из милосердия. Иногда они эту воду покупали за месячный паек чайной заварки. Но чаще попросту заживо гнили. Когда старушечий отряд проходил мимо — все зажимали носы.
Есть и прачечная — семь корыт на 800 человек. Стирайте, пожалуйста! В тот же единственный час личного времени. Да еще извольте успеть высушить. Сушилки не существует, есть несколько натянутых веревок. На место на веревке строгая очередь, всем не хватает. И, повесив свое барахлишко, не вздумайте от веревки отходить — украдут. Несмотря на все уважение к «политичке» — у Тани все-таки сперли форменное платье: только она его повесила, как вызвали ее зачем-то в оперчасть. Личное время ведь вовсе не означает, что тебя в этот час не имеют права побеспокоить! Вернулась — платья нет. Правда, администрация выдала другое, разумеется, за Танины же деньги. В снег и дождь нельзя стирать, потому что высушить не удастся. И вообще, лучше со стиркой поосторожнее: заключенной положено одно летнее платье, одно зимнее. Если летняя форма одежды — в зимнем ты быть не имеешь права, «нарушение». За это накажут. Сняв с себя и постирав единственное платье, ты, пока то не надето снова на тебе — вне закона. Ухитришься высушить, не попавшись начальству на глаза — твое счастье. Нет — надевай мокрое. Против этого администрация не возражает. Ну и так далее…
Таня попала в привилегированный отряд, закройный цех. Этим старались создать условия получше, потому что орудием производства были у них ножи. А ну как пырнет, доведенная до бешенства? И этот отряд предпочитали не доводить. Они считались богатыми, у них на 50 человек было целых два бачка. И Таня спала на койке одна. Кто ее знает, политичку, она грамотная, вдруг нажалуется в какие-нибудь инстанции?!
Чтобы новый срок ей не показался сахарным, с самого начала она, кроме «карантина», получила 45 суток официального ШИЗО. Дошло до того, что уголовницы рискнули пойти к начальнику лагеря за нее просить. Для этого нужна была большая смелость — самым тяжелым и самым наказуемым преступлением в лагере считалось обратиться к начальству с какой бы то ни было претензией. За это расправлялись еще более жестоко, чем даже за невыполнение нормы. У Тани с этими «жуткими преступницами» были хорошие отношения. Ее уважали, обращались к ней за справедливым решением конфликтных ситуаций. Кроме того, Таня была юридически грамотна, а более благодарной аудитории, чем в Ишимбае, быть не могло. Но самым ценным качеством Тани было уменье слушать и сочувствовать — и к ней шли со своими нехитрыми историями по-бабьи излить душу. По Таниной статистике, 97 процентов лагеря сидело за воровство. Многие начинали еще с детства и, пройдя лагерь для малолетних преступников, становились профессиональными воровками. Посади в такой лагерь нормального ребенка — и можно быть уверенным, что за пару лет он научится красть, виртуозно браниться, драться и лгать. А уж если есть в психике какой-то вывих — он только усугубится. Не на то существуют лагеря, чтобы формировать человеческую личность, а на то, чтоб эту личность уничтожить. Ничего, кроме психологии раба (со всем душистым букетом рабских качеств), в лагере терпимо быть не может. Попробуй защитить свое человеческое достоинство — и на тебя обрушится вся административно-карательная машина. Уж мы-то знали это по себе.
У многих воровство начиналось с детдомовского прошлого. Бедность, одинаковые убогие платья. Зависть к тем, кого одевают и одаривают родители. Нищенский заработок в начале трудовой жизни. Каково это девчонкам, представляющим себе «настоящую жизнь» только по кино? Ишь в каких прическах и платьях щеголяют артистки! Вон в какой дубленке пошла женщина по улице! В магазине продаются импортные сапожки — умереть! — за триста рублей, а у нее вся зарплата — восемьдесят в месяц, да еще за общежитие плати, будь оно неладно! Иногда воровали «по любви». В Танином отряде была женщина по кличке Утя (уменьшительное от «Утка»). Кличку она эту снискала за то, что все свободное время полоскалась в воде — или стирала, или купалась. Если учесть, с какими героическими подвигами эти занятия были сопряжены в Ишимбае — то Утина неуместная чистоплотность вызывала, конечно, всеобщее веселье. Очень добрая, полуграмотная баба. Обожала своего мужа, а ему нужны были деньги на пьянку.
— Добывай как хочешь или уйду!
Ну, залезла Утя в форточку к добрым людям и украла триста рублей, с того и началось.
Раз начав воровать, остановиться трудно. Азарт и легкая добыча бьют в голову, как алкоголь. Воруют уже по рефлексу, без необходимости. Галя Храмова приехала в Ишимбай, проведя на свободе менее получаса. Отбыла предыдущий срок и за годы работы ухитрилась получить даже по зэковским, нищенским расценкам оплаты — две тысячи рублей! С этой огромной суммой в кармане вышла она к вокзалу, чтобы ехать домой. Но видит — на скамейке спит пьяный, а у него на пальце золотая печатка. Ну и польстилась, хоть была богата, как никогда в жизни. Пьяный был не пьяный — в кустах за скамейкой сидели милиционеры, и эта засада была специально организована, потому что милицейскому отделению нужно было выполнять правительственную директиву об усилении борьбы с воровством. А как ее усилишь? Только поймав побольше воров. Вот и вводили во искушение, и за это искушение получила Галя Храмова очередные пять лет.
После первого срока тянулись к ворам уже от отчаянья; сидевший в тюрьме расплачивается за свою отсидку всю жизнь. Штамп у тебя в паспорте, как клеймо — и ни тебе хорошей работы, ни квартиры. До ста лет доживи — и будет за тобой тянуться этот хвост:
— Она же преступница! Сидела!
А с ворами не стыдно, да и подработать легче. Так стала рецидивисткой Люда — бывшая заведующая детским садиком. Молодая девчонка приняла у предыдущей заведующей материальные ценности и подписала акт приема не глядя. Предшественница убедила ее, что это пустая формальность. Через семь месяцев после работы Люды в новой должности нагрянула комиссия и обнаружила многотысячную недостачу. Тщетно Люда пыталась доказать, что за эти месяцы она физически не могла бы украсть из садика вещей на такую сумму, тщетно нянечки и воспитательницы свидетельствовали, что Люда работала честно. Недостача есть — должен быть и виновный. Получила Люда срок с конфискацией всего имущества, да еще многотысячный иск — выплачивай как знаешь. Отсидела, а по иску еще платить и платить. Начала воровать и потом втянулась.
Большинство заключенных вины своей не отрицает и признает, что арестовали их правильно. Несправедливыми считают, как правило, только свои большие сроки да зверские условия в лагере. Но если жизнь их свихнулась из-за судебной ошибки — неправедность эта жжет им душу, и успокоиться они не могут. Так, Света Гривнина рассказывала Тане, как, отсидев первых два законные срока за действительное воровство, решила она начать новую жизнь. Повезло ей устроиться медсестрой, вышла она замуж за хорошего человека, родила ребенка. И надо же так случиться, что однажды пришла к ней на перевязку женщина с порезанной рукой. Света ее перевязала, та ушла, а после ее ухода глядит Света — на полу пачка денег. Четыреста рублей. Поскольку все посетители поликлиники проходят регистрацию, найти адрес и телефон растяпы было легко. Света ей позвонила, успокоила, что деньги найдены, и договорилась, что занесет их ей вечером домой — так просила посетительница, ссылаясь на свою болезнь. Пришла, подает деньги — а тут в комнату врываются милиционеры. И хозяйка, специально вызвавшая милицию к этому времени, кричит, что Света пыталась ее обокрасть и угрожала только что убийством. По ходу следствия выяснилось, что женщина эта ненормальная, только месяц как вышла из психбольницы и до начала суда угодила туда опять. Казалось бы, можно и закрывать дело, мало ли что сумасшедшая наплетет! Со Светой поначалу разговаривали даже сочувственно — было ясно, что попала баба в дурацкую историю. Пока не узнали, что у Светы были две отсидки за воровство. А эта ненормальная обвиняла ее теперь как раз в попытке украсть! Отношение следователя к Свете сразу изменилось. И как та ни плакала, ни доказывала, что уже несколько лет живет честно — ничего не помогло, по обвинительному заключению вышла она рецидивисткой. В отчаянии она пыталась покончить с собой. Будучи беременной, сделала себе искусственный выкидыш тюремными зэковскими штучками — просто обезумела, и потом, в Ишимбае, никак не могла понять, что ее толкнуло на такой дикий шаг. О первых двух своих сроках она рассказывала спокойно: посадили за дело. Но об этом, третьем, не могла говорить без слез:
