Сергей Кара-Мурза - Мысли быстрого реагирования

Закончил Эдуардо такой фразой и замолчал: ?Que han hecho ustedes, cabrones, con su pais? Что буквально значит: «Что же это вы, козлы, сделали со своей страной?»

На этот вопрос испанского моряка я не нашел ответа. Мы и сами еще не понимаем, что же мы, козлы, сделали со своей страной.

10.02.2014

В 1965 г., еще веяли либеральные ветры, мне подарили томик Кафки. Одна притча застряла у меня в голове, тягостно. Хотя как будто еще ничего она не предвещала, а просто тяготила, без привязки к моей жизни. Вещь небольшая, приведу ее здесь:

Рулевой

— Разве я не рулевой? — воскликнул я.

— Ты? — удивился смуглый рослый человек и провел рукой по глазом, словно желая отогнать какой-то сон.

Я стоял у штурвала, была темная ночь, над моей головой едва светил фонарь, и вот явился этот человек и хотел меня оттолкнуть. И так как я не двинулся с места, он уперся ногою мне в грудь и медленно стал валить меня наземь, а я все еще висел на спицах штурвала и, падая, дергал его во все стороны. Но тут незнакомец схватился за него, выправил, меня же отпихнул прочь. Однако я быстро опомнился, побежал к люку, который вел в помещение команды, и стал кричать:

— Команда! Товарищи! Скорее сюда! Пришел чужак, отобрал у меня руль!

Медленно стали появляться снизу усталые мощные фигуры; пошатываясь, всходили они по трапу.

— Разве не я здесь рулевой? — спросил я.

Они кивнули, но смотрели только на незнакомца, они выстроились возле него полукругом и, когда он властно сказал: «Не мешайте мне», — собрались кучкой, кивнули мне и снова спустились по лестнице в трюм. Что за народ! Думают они о чем-нибудь или только, бессмысленно шаркая, проходят по земле?

Пока я работал в лаборатории, с нашим мощным и благородным руководителем, заноза этой притчи меня мало беспокоила, хотя была активной. Притча — абстрактная модель. В лаборатории, погруженные в наши задачи, мы часто сталкивались с вторжением чего-то чуждого и непонятного. Сил не хватало, но я, рулевой моего стеклянного реактора с колбами и хозяин компаса, сразу мог крикнуть: «Команда! Товарищи! Скорее сюда!» Появлялись усталые мощные фигуры и помогали разобраться с чужаками и идолами. Они не пошатывались и не шаркали бессмысленно. Голова ясна и руки золотые.

Чувствуя за спиной эту силу, я в приступе самонадеянного патриотизма ушел в «общественную науку». И тут эта заноза стала подключаться к энергетическому полю нашей реальности. Чужаков стало много. Звать команду и товарищей стало непросто — они были с тобой согласны, но предпочитали или сидеть в трюме, или даже слегка поддакивать чужакам — оправдывая мои заблуждения. Приходилось ехать к старым друзьям, заставлять их вникать в чужие для их работы проблемы, чтобы удержать свой руль и укрепить компас.

Поскольку я пришел из другой сферы, это мне казалось ненормальным. Чужаки как будто обладали какой-то силой и понимали друг друга, а те, кто по всем признакам были моими товарищами, как будто чем-то связаны, заторможенные. И не было заметно, чтобы за этим стояли какие-то политические факторы. Взрослые из моего детства были того же поля ягодами, но другими, по очень многим параметрам. Но они старели и были все менее видны.

Сейчас, когда я читаю социологическую литературу, мне кажется самым правдоподобным для определения разных групп термин «культурный тип». Чужаки были людьми иного культурного типа и были как-то связаны, а я и мои товарищи постепенно становились разобщенными и слабыми.

Все это обнаружилось воочию сразу в 1985 г. Чужаки быстро поднялись наверх, хотя нередки были и между ними распри. Притча Кафки как будто ожила.

Что сильно удручает? То, что все эти явления хорошо описаны в научной литературе — пока что западной, но и к нам они проникают, а интереса не вызывают. Большинство вокруг, в общем, думают и переживают примерно одинаково. Они должны были бы быть «товарищами», поддерживать друг друга словом и делом, хотя бы обсуждать совместно нашу жизнь. Но нет общего языка для обсуждения трудных, неизученных проблем. И разговор скатывается в колею, в которую нас загоняет телевидение.

И со временем положение не улучшается, а наоборот. Люди как будто какими-то магнитами слепляются в маленькие группы, которые начинают вяло спорить друг с другом по второстепенным вопросам. А если кто-то поставит явно важный, но неразработанный вопрос, от него стараются отойти в сторону. И это очень ловко удается.

И начинаешь думать: не получится ли так, что понемногу, без страсти и сильных чувств, наша культура иссякнет и так обветшает, что и слово «товарищ» будет забыто. Будут вокруг тебя одни «чужаки» — наверху сильные и хищные, а ниже — вполне приемлемые в быту.

3.07.2014

Сейчас, как и в годы перестройки, раскручивается кампания против детских домов — остаток «проклятого прошлого». Эта кампания пугает, как спектакль абсурда. Ведь реформа стала генератором «социальных сирот». Разумно ли сейчас затевать эту атаку — не конструктивную критику, а удар на поражение? Треть детей рождается в «неполных семьях» — вне брака. Очень много людей, не имеющих постоянного источника дохода, находятся в местах заключения, многие пьют. Во многих бедствующих семьях царит бытовое насилие. Масса детей и подростков убегали из дома. Теперь органы опеки стараются устроить их в детские дома — место печальное, но там ребенок выживает и получает сносное образование. Пока что это место — меньшее зло для ребенка.

В нашем Центре идет работа над проектом, посвященным изучению проблем современных детских домов и анализу направления их реформирования. Пока мы в коллективе обсуждаем эти темы, хочу написать о тяжелых воспоминаниях, которые вызвала эта новая кампания против детдомов.

Я вспомнил, как девушки с нашего курса (1957-1958 гг.) ездили в детский дом в Хотьково — подружились там, и уже было трудно оторваться. Вспомнил я их, когда в начале перестройки стали на телевидении громить детские дома. У журналистов было идеологическое задание — надо было опорочить порождение тоталитарного советского государства. Не буду спорить об этом мотиве. Но сколько при этом выплеснули тупой бесчувственности и безжалостности к детям! Эти передачи сразу отвратили меня от Горбачева, сильно подействовали.

6 апреля 1989 г. Главная редакция пропаганды Центрального телевидения выпустила на экран новую художественно-публицистическую программу «Ступени». В первой передаче был сюжет о московском специнтернате № 81 — лечебном учебно-воспитательном учреждении для детей-олигофренов. Изюминка была в том, что директором интерната 12 лет была К.Б. Корнеенкова, которая оказалась сталинисткой и даже имела дома портретик Сталина. Репортер брал у нее дома интервью, очень ласково, так что она и не подозревала, каков весь сценарий передачи. К.Б. Корнеенкова была явно польщена тем интересом, который пробудила ее приверженность Сталину у элегантного молодого человека с телевидения.

А весь спектакль должен был показать, что и директор, и не восставшие против нее педагоги — изверги, а интернат — учреждение для «откровенного угнетения детей» и издевательств над ними. Интервью с директоршей монтируется с сюжетом, в котором у одного воспитанника и трех бывших сотрудников интерната (порознь) вытягивают расплывчатые сведения о безобразиях в интернате. Раз просят — люди поддакивают.

Чередующиеся кадры создают эффект, так что зритель (тогда очень доверчивый) верит: политические убеждения директора, входя в резонанс с порочной системой детского дома, неизбежно превращают это место в застенок. Вот он, звериный оскал детского дома конца 1980-х гг.! Так лепят этот образ.

Я уже к тому моменту убедился, что любимым объектом телевидения в то время были прячущиеся по закоулкам сталинисты-старики, да и то не всякие. Журналисты, как и в далеком прошлом, «имели похвальное обыкновение налегать на таких, которые не кусаются» (Гоголь).

Но меня слишком возмутил этот фарс, нарушающий элементарные права людей, у которых берут «интервью», и моральный ущерб, нанесенный сотрудникам и воспитанникам интерната. Даже на пятом году перестройки трудно было терпеть такой цинизм. Ведь по существу заготовленных обвинений никакого разбирательства не было, и люди, попавшие в ловушку, даже и предполагать не могли, что потом будет состряпано. Добрые тети и дяди с телевидения заставляли детей перед телекамерами говорить гадости о своих воспитателях и учителях. Допустимо ли это юридически — не знаю. Но каково детям после этого было жить с их воспитателями и нянечками, когда журналисты убрались в свой телецентр?

Я и вспомнил детский дом в Хотьково, в котором тоже бывал. И мне стало тяжело, что и я там про себя возмущался грубыми нянечками, орущими на детей и дающими им подзатыльники. Ведь и тогда было видно, что эти грубые нянечки и есть самая милосердная часть нашего общества. Ибо они шли работать с этими несчастными детьми за плату, совершенно не соответствующую тяжести труда. Предположим, после передачи уволят сотрудников интерната, или посредством обличений доведут их до ухода по «собственному желанию» — заполнятся ли вакансии культурными и гуманными людьми? Ясно, что нет. И это понимают сами дети.