Сергей Кара-Мурза - Русская матрица: Будет ли перезагрузка?

Прежде всего, почти очевидными являются два важных факта: легкость свержения советской власти под социал-демократическими и либеральными лозунгами — и в то же время невозможность осуществить социал-демократические и либеральные реформы. Как объяснить эти, на первый взгляд, противоречащие друг другу факты?

Первый факт я объясняю тем, что в ходе урбанизации иссяк ресурс общинного крестьянского коммунизма, служившего центральным блоком мировоззренческой матрицы, которая легитимировала советский строй. Обновления и «ремонта» этой матрицы идеологическая машина КПСС провести не могла (да она сама была поражена культурным кризисом гораздо больше, чем остальные подсистемы). Подорвать остатки легитимности «сверху», воздействуя именно на стереотипы советской идеологии (равенство и справедливость), было нетрудно. С помощью «гласности» были возбуждены расхожие суждения.

СССР и его политическая система были ликвидированы, но затем оказалось, что реформа во всех своих главных установках противоречит чаяниям большинства. Это большинство, не имея политических средств, чтобы остановить реформу, оказывает ей пассивное «молекулярное» сопротивление. Каков его вектор? Исходит ли он из системы ценностей социал-демократии или из коммунизма?

Я считаю, что из коммунизма, как это и было сто лет назад. Это резко осложняет всю картину. А.С. Панарин писал: «Современный «цивилизованный Запад» после своей победы над коммунизмом открыл «русское народное подполье», стоящее за коммунизмом и втайне питавшее его потенциалом скрытой общинности… В тайных нишах народной общинности находил укрытие жизненный мир с его до сих пор скрытыми законами, может быть, в принципе не переводимыми на язык прогрессизма».

Первые же шаги реформы оживили и резко усилили коммунистические «архетипы». Уже в предчувствии реформы общественное мнение стало жестко уравнительным. В октябре 1989 года на вопрос «Считаете ли вы справедливым нынешнее распределение доходов в нашем обществе?» 52,8% ответили «не справедливо», а 44,7% — «не совсем справедливо». Что же считали несправедливым 98% жителей СССР — невыносимую уравниловку? Совсем наоборот — люди считали распределение недостаточно уравнительным.

84,5% опрошенных считали, что «государство должно предоставлять больше льгот людям с низкими доходами», и 84,2% считали, что «государство должно гарантировать каждому доход не ниже прожиточного минимума». В 1996 г. ВЦИОМ повторил этот опрос, и выяснилось, что уравнительные настроения усилились: 93% опрошенных считали, что государство должно обеспечивать всех желающих работой, 91% — что оно должно гарантировать доход не ниже прожиточного минимума. Это — уравнительная программа коммунизма, а не рациональной социальной защиты социал-демократии.

И дело не только в социальных установках. Парадоксальным образом, и рыцари реформы следуют культурным принципам, несовместимым с либерализмом и социал-демократией. Они исполнены иррационального мессианского чувства, которое было присуще именно большевикам. Теперь оно было направлено на разрушение советского строя, но это люди из породы большевиков. Их можно уподобить зомби — умершим большевикам, вышедшим из могилы и выполняющим волю оживившего их колдуна. Конечно, наличие в стране контингента таких людей, да еще гиперактивных, не улучшает шансы коммунизма, но сильно ухудшает положение мягкого социал-демократического направления.

Каким может быть проект «нового коммунизма» (или, не используя такой шокирующий термин, «нового советского строя»)? Уход активного крестьянского коммунизма на подсознательный уровень «архетипов» очень сильно меняет институциональную матрицу желаемого будущего жизнеустройства. Если смена вектора нынешнего развития произойдет до катастрофы, то можно предвидеть, что будущий строй будет складываться как система с принципиально большим разнообразием, нежели «первый советский строй». Большинство ограничений, которые предопределили тип жизни в старом СССР, утратили свою силу, нет нужды их восстанавливать. Коммунизм СССР обладал большим потенциалом для прорыва в постиндустриализм посредством «туннельного эффекта» — в отличие от социал-демократии, обязанной «исчерпать конструктивный потенциал капитализма». Этот потенциал можно оживить и быстро провести модернизацию хозяйства и быта, создать эффективную инновационную систему. Нынешний «переходный» тип государства и экономики таких возможностей не имеет.

Политический механизм «перехода» требует для разработки больших усилий, нежели конструирование «образа будущего». Предварительно можно сказать, что надо ожидать возникновения сильной партии, которую можно назвать «социал-демократической на российский манер» — совмещающей стереотипы (расхожие суждения) социал-демократии с подсознательными архетипами русского коммунизма. Такие гибриды возможны и эффективно действуют, не вступая в борьбу с устоями национальной культуры. К несчастью, этого не получилось в начале XX века, но вполне может быть достигнуто сейчас. Если бы возникла такая партия, достаточно интеллектуальная и честная, она бы завоевала культурную гегемонию и вокруг нее сложился бы исторический блок, способный изменить ход событий.

(Ответы С.Г Кара-Мурзы на вопросы корреспондента белорусской газеты «Обозреватель»)

— Сергей Георгиевич, как бы вы охарактеризовали последнее десятилетие?

— Конечно, оно могло быть хуже, но ненамного. Зло как будто утомилось и дремало, но добра сотворили гораздо меньше, чем ожидалось. Под злом я понимаю не только волю людей, но и деградацию материальной культуры (например, производственной базы). Защитные системы, которые выстраивались в советское время, чтобы сделать нас неуязвимыми для кризисов разного рода, в основном демонтированы, а новых, способных их заменить, так и не было создано. Те системы не доставляли нам особых удовольствий, но они защищали нас. Когда они хорошо работали, их не замечали. Что же имеем сейчас? Правовые нормы — ослаблены, правоохранительные органы коррумпированы, культурные нормы отпали. В страну хлынул новый, авантюрный капитал, который питается хаосом. Он, как раковая клетка, переделывает здоровые клетки нашего общества.

— Это же вы, кажется, сказали, что мы «питаемся трупом убитой советской системы»?

— Это, конечно, метафора. Советская система не убита. Теплоснабжение, здравоохранение, армия имеют еще многое от того же, советского, типа. Тенденции не слишком радужные, но не фатальные. Пространство для маневра пока есть.

— Пять лет назад в рамках экспертной дискуссии «Проекты для России» вы представили «Новый советский проект», как возможный путь развития России. Как с тех пор поменялись ваши взгляды?

— Принципиально взгляды не поменялись. И в рамках «Нового советского проекта» возможны существенно разные варианты. Испытанные в советской практике матрицы могут быть изменены согласно новым свойствам индустриального общества, опыту катастрофы СССР и рыночной реформы, мировоззренческим сдвигам и новым международным условиям.

Другое дело, что люди еще не готовы к тому, чтобы собраться для «общего дела». Они еще не «нагулялись». Мы вернемся в «новый Советский Союз» только тогда, когда в обществе будет явный перевес сил у тех, кто этого хочет.

— В одном из своих выступлений вы сказали, что кризис — то время, когда необходимо создавать новые социальные формы бытия. Какими могли бы быть эти формы бытия?

— Это будут, конечно, не формы возврата в казарменный социализм, историческая необходимость жить в состоянии такой аскетической мобилизации ушла в прошлое (надеемся). Новые социальные формы предполагают синтез того, что накопила наша культура и в советское время, с опытом «глотка капитализма». Речь о строительстве новой системы, соответствующей знаниям, разуму и совести современного человека. Он ведь набрался уму-разуму, набил себе новых шишек, осмыслил новые утраты.

Ценность кризиса в том, что он расшатывает старые догмы и отношения, укреплявшие старые формы. Кризис — бедствие, но часть вызванных им страданий можно окупить тем, что новые социальные формы можно воплотить в жизнь сравнительно безболезненно. Кризис ломает и силы сопротивления новому. Во время кризиса все понимают, что надо прежде всего оживить ресурсы, которые были омертвлены в прежних формах. Это побуждает к творчеству и сотрудничеству.

Сейчас, к примеру, множество людей потеряли работу либо переведены на неполную рабочую неделю. Их способность к труду «дремлет» и угасает, это огромные личные и социальные потери. Этим людям нужно дать возможность трудиться. В России выведено из оборота 44 млн. гектаров посевных площадей. Это бесплатные ресурсы. Солнечная энергия — еще один огромный бесплатный ресурс. В советское время почти каждое крупное предприятие имело подсобное хозяйство в сельской местности на правах цеха. Продукты, которые там производились, шли в основном в столовые предприятий, детские сады, что-то продавалось. Эту дееспособную систему в девяностые годы ликвидировали. Но сейчас заводы, у которых имеется избыточная рабочая сила, могли бы людей не увольнять, а воссоздать такого рода цеха в виде сельскохозяйственных предприятий. По два-три месяца простаивающие работники могли бы там работать. Это оздоровило бы предприятие и оживило село. Сельским жителям самим организовать такие фермы нереально, у них нет ресурсов и организационных возможностей — и земля дичает. Завод вместе с селом мог бы это сделать. Но никаких попыток активно противодействовать кризису не видно. Кризис иногда сравнивают со стихийным явлением, а это не что иное, как попытка оправдать собственное бездействие. На нашей памяти это первый кризис в России, который не вызывает творческого подъема в ответ на угрозу.