Юрий Мухин - Кому выгодны мировые войны?
Такое заявление озадачивает — Бакланов действительно «не в курсе дела» или в курсе, но в его понимании не является предательством то, что в понимании других людей ничем иным не является? Ведь искренность его подобной позиции легко объяснима.
По воспоминаниям поэта В.С. Бушина, в молодости Бакланов был Фридманом, и когда сменил фамилию, то его институтские приятели поинтересовались, почему «Бакланов»? Он им пояснил, что восхищен творчеством гениального Фадеева, а у того в романе «Разгром» есть симпатичный персонаж Бакланов, вот бывший Фридман и взял себе эту фамилию. На это приятели ему заметили, что в этом романе есть еще более симпатичный персонаж — Левинсон и логичнее было бы взять эту фамилию. (Это предложение действительно было логичным, поскольку с русской фамилией как-то не очень убедительно звучит процитированное выше «единственная нация , в которой в ходе Отечественной войны не было предателей» , — выдающемуся писателю с русской фамилией желательно писать «у которой»). Но Бакланов не послушался умного совета и для широкой публики все же изменил и родовому имени, и природной национальности. Кроме этого, он всегда был верным сыном партии (пока это приносило дивиденды), но и ей изменил. Конечно, по этой причине его можно считать специалистом в области предательства, но было бы опрометчиво полагаться на его выводы в этом вопросе вот почему.
Эталоном предательства является Иуда, предавший Христа, но вполне может быть и иной взгляд на Иуду — как на бизнесмена, удачно реализовавшего свой товар на рынке информационных услуг, то есть ничего личного — только бизнес! Поручите специалисту, имеющему такой взгляд на Иуду, подсчитать предателей, и у него в соответствующей графе окажутся одни нули. Не исключено, что что-то похожее произошло и с Баклановым.
Давайте рассмотрим тему массового уничтожения советских евреев сквозь призму предательства в их среде, которое, по Бакланову, начисто отсутствовало. Вот нужные нам детали рассказа из книги «Поздняя повесть о ранней юности» Ю.А. Нефедова, очевидца техники подготовки к расстрелу еврейской части населения в моем родном Днепропетровске.
«…Наши соседи Добины, Елизавета Григорьевна и Марк Евсеевич, смущенно улыбались и рассказывали, что он, Марк Евсеевич, стриг немцев, а те благодарили и расплачивались марками. Их дети, дочь Сара и сын Янкель, эвакуировались с Металлургическим институтом. Дочь преподавала там немецкий язык. Родители сожалели, что дети уехали в неизвестность, а немцы совсем не такие страшные, как о них писали в наших газетах.
… Еврейским семьям было приказано стать на учет. Пошли не все, некоторые пытались скрываться. По городу ходили полицаи, откуда-то наехавшие дядьки в костюмах явно с чужого плеча, с винтовками и белыми повязками на левом рукаве, на которых черными буквами было пропечатано по-немецки и по-украински: «УКРАIНСЬКА ДОПОМIЖНА ПОЛIЦIЯ», с немецкой печатью, с орлом и свастикой. Они отыскивали евреев. Немного позже их одели в черную форму с серыми обшлагами рукавов. Они же исподволь распространяли слух, что регистрация производится для переселения евреев в села немцев-колонистов Сталиндорф, Калининдорф и Ямбург, а немцев, или, как их стали называть, фольскдойче — в город. И действительно, в нашем дворе появилась некая Евгения Карловна из Ямбурга, толстенная, одинокая, сравнительно молодая женщина. Мама продала ей какие-то вещи за пуд муки. А в соседнем дворе — Эльза Фридриховна, к которой тут же приехал брат фельдфебель, занимавшийся ремонтом бронетранспортеров на территории Химико-технологического института.
… Не помню, по какому случаю, мы оказались на проспекте в районе универмага: я, мой брат, Юра Писклов и Федя Кияновский. Это было 13 или 14 ноября. На проезжей части, между универмагом и нынешней гостиницей «Центральной», стояла толпа людей, как бы построенная в колонну человек по 6–8 в ряд, мирно разговаривая, медленно продвигаясь в сторону улицы К. Либкнехта в окружении редкой цепочки немецких солдат. Некоторые из них, примерно через 10–12 человек, вели огромных овчарок.
Возглавляли колонну несколько офицеров. Они весело разговаривали и громко смеялись. Один из них, высокий, красивый и даже щеголеватый, очевидно, старший, не забывал оглядываться и подавать руками какие-то знаки солдатам. Солдаты были из войск СС и вермахта.
Мы заметили относительно небольшую толпу — начало огромной колонны, а конец ее просматривался где-то в районе Садовой или еще дальше. Колонну проводили последовательно через третий, второй и первый этажи магазина, заставляя их там оставлять свои вещи, якобы для последующей доставки в места переселения.
Колонна медленно двигалась вперед и уже свернула на ул. К. Либкнехта, а мы все стояли и смотрели. Большинство составляли пожилые люди: женщины, многие с детьми; старики, но были и молодые. Они, в большинстве, вели себя спокойно и даже улыбались, но таких было немного. Основная масса шла обреченно, очевидно, отчетливо понимая, куда и зачем их ведут.
Мы прошли ближе к универмагу и увидели, как полицаи подгоняли людей с вещами к входу, который ближе к улице Короленко, а затем выпускали их через противоположную дверь, но уже без вещей. Всех торопили в колонну.
Обратная стена универмага в ту пору была полностью из стекла. Когда мы зашли на ту сторону, где сейчас магазин Михаила Воронина, то увидели толпу, смотревшую куда-то наверх. Там, на третьем этаже, уже шел дележ оставленных вещей, где усердствовали в основном полицаи.
Во второй половине дня со стороны Запорожского шоссе стали раздаваться выстрелы, винтовочные, пулеметные и автоматные, затихшие только часам к 10 вечера.
Так расстреляли евреев в Днепропетровске. Говорили, что в этой колонне, которую мы так близко видели, их было 14 тысяч.
Из нашего двора навсегда исчезли наши соседи Добины, Елизавета Григорьевна и Марк Евсеевич. На веранде в инвалидной коляске осталась сидеть бабушка, мать хозяйки. Такая же старушка и тоже в инвалидной коляске осталась в доме № 42 из семьи расстрелянных Шерфов. Несколько дней за ними ухаживали соседи, затем наехали фольксдойче, заняли опустевшие квартиры, а старушек солдаты перетащили в подвал одноэтажного дома, что еще до недавнего времени стоял на углу улиц Кирова и Дачной, напротив студенческой поликлиники.
С середины ноября до середины марта мы ухаживали за старушками с Юрой Пискловым и Федей. Где смогли, застеклили, а где-то забили фанерой окна в подвале. В развалинах нашли и установили маленькую чугунную буржуйку, принесли дрова, посуду, воду, емкости для отходов, убрали комнату и сделали ее чуть похожей на жилье. Носили еду, которую готовили мама, Марфа Ивановна и Федина семья.
Когда мы оставались с братом вдвоем, а мама уезжала на заработки, мы всегда готовили и на бабушек. Мой восьмилетний брат очень строго следил за этим.
В середине марта, в один из дней, когда был наш черед кормить старушек, мы с братом ранним утром, еще не совсем рассвело, несли им котелок горячей кукурузной каши, или мамалыги, другого тогда не было. Дойдя до дома № 31, мы увидели телегу с лошадью, стоящую у входа в подвал, где находились наши подопечные.
Остановились в нерешительности и испуге. В этот момент из подвала вышел полицай, волоча по земле одну из бабушек. Подтянул, без труда забросил ее в телегу, спокойно вытащил из кобуры пистолет и выстрелил в голову. По-хозяйски спокойно повернулся и пошел в подвал. Нас он не заметил. Надо было быстрее убегать…
Я потянул за руку Женю, но он не сдвинулся с места. Взяв у него сумку, где стоял обернутый полотенцами котелок с кашей, я закинул его руку себе на шею и потащил домой. Ноги его не шли. Я буквально приволок его домой, уложил в постель, затопил печку, сварил еду и пытался его растормошить.
Значительно позже я узнал, что такое шок и как можно вывести из этого состояния. А тогда мне было 12 лет, а ему 8. Примерно через четыре часа он сначала начал водить глазами, вроде бы рассматривая, но не понимал, где он находится, а потом сел в кровати. К котелку с кашей, который несли старушкам, мы не притронулись.
В конце марта мама приехала из Сурско-Литовского, а у нас кончились дрова. Утром, когда было еще темно, я отправился на поиски. Где-то на улице Жуковского я оторвал три доски от еще не до конца изломанного забора и потащил их через дворы домой. Когда я вышел на свою улицу, прямо перед собой увидел трех полицейских-латышей с винтовками. Они рассмотрели меня, велели положить доски на землю. Один повел меня в сторону Лагерного рынка, двое не спеша пошли вниз в сторону Дачной.
Полицай привел меня во двор 5-го почтового отделения, где уже находилось много народа, человек двести, а может и больше, в окружении полицейских и немецких солдат. Двор со всех сторон был огорожен высоким забором, и убежать оттуда было невозможно. Огромный полицай, очевидно, старший, предупреждал, что при попытке побега будут стрелять. Полицаи и немецкие солдаты стояли по периметру двора с винтовками в руках.
