Борис Николаевский - История одного предателя
Чем больше Лопухин думал над этим вопросом, тем правдоподобнее казалась ему эта догадка. Он начинал даже думать, что угадывает и тайного вдохновителя «Раскина»: им мог быть, по мнению Лопухина, только один Рачковский.
Этого последнего Лопухин знал, как человека, способного буквально на все. Разве не он организовал «анархистский» взрыв храма в Льеже? Лопухин имел в своих руках документальные тому доказательства: показания непосредственного организатора взрыва, — агента Рачковского, некоего Яголковского, который откровенно рассказал обо всем этом предприятии прокурору петербургской судебной палаты, после того как, арестованный в Бельгии, он был выдан русским властям. Знал Лопухин и о том, что Рачковский был связан тайными нитями с Витте: у Лопухина имелись доказательства того, что кража у проф. Циона, противника финансовых мероприятий Витте, — пакета, с неприятными для Витте документами, была организована по просьбе последнего именно Рачковским.
Рачковский и сам был зол и на Плеве, и на Лопухина, и покушения, организованные «Раскиным», несомненно принесли ему пользу; они расчистили ему путь для возвращения ко власти в Департаменте Полиции. Взглянув на вещи под этим углом, Лопухин находил объяснение и перемене в поведении «Раскина»: организуемые последним террористические предприятия перестали приводить к успешным результатам немедленно после того, как Лопухин был убран из Департамента, и к руководству полицейским розыском был привлечен Рачковский. Организовывать удачные покушения во вред самому себе последний, конечно, не мог хотеть. Эта же догадка давала, наконец, объяснение и привязанности Витте к Рачковскому, которая выявилась зимой 1905–1906 гг. и причины которой для Лопухина до этого Бремени были не вполне ясны. В этот период, когда Витте вновь пришел ко власти, Лопухин сделал попытку свести свои старые счеты с Рачковским.
Через своих бывших сослуживцев по Департаменту он получил данные об организации Рачковским и его ближайшими подручными в помещении Департамента Полиции тайной типографии, в которой они печатали прокламации с призывами к антиеврейским погромам.
Собранный материал был убийственен: он доказывал, что черносотенные погромы конца 1905 г. были непосредственно организованы Департаментом. Лопухин довел этот материал до сведения Витте. Сомневаться в точности представленных ему данных Витте не мог; на удалении Рачковского настаивал целый ряд членов кабинета министров; политически Рачковский для Витте был вреден, — и, тем не менее, Рачковский остался на своем посту.
Все это вместе взятое складывалось в цельную картину, — и Лопухин едва ли не до конца своей жизни был уверен в том, что «Раскин» действовал под руководством Рачковского. В таких условиях разоблачение «Раскина» в представлении Лопухина начинало сливаться с разоблачением Рачковского, — с разоблачением всей той клики темных дельцов, с которыми был связан последний. Лопухин был достаточно умен, чтобы понимать, что ему лично это разоблачение теперь уже не поможет. Все пути к продолжению бюрократической карьеры ему уже были отрезаны. Но моральное удовлетворение разоблачение ему дало бы: оно подводило итог всей его долгой борьбе против Рачковского.
Тем временем Бурцев заканчивал свой рассказ. Точного представления о действительных причинах поведения «Раскина» у него еще не было. Но он отчетливо понимал, что оно преступно, — с какой бы точки зрения к нему не подойти, — и употреблял все усилия, чтобы преодолеть колебания Лопухина, чтобы внушить ему сознание необходимости помочь делу разоблачения. Он говорил, что этот «Раскин» еще и теперь продолжает вести свою двойную игру, одной рукой организуя покушения, другой — предавая действующих под его руководством террористов. Совсем недавно, как узнал Бурцев вполне доверительно из совершенно надежного источника, — «Раскин» организовал покушение на самого царя. Если это покушение и не состоится, — то, во всяком случае, по причинам, ничего общего с «доброй волей» «Раскина» не имеющим. Нет никакого сомнения, что эту свою двойную игру «Раскин» будет вести и дальше, если только он не будет разоблачен, — и Бурцев говорил, что все будущие жертвы террора, все последующие казни выданных «Раскиным» террористов лягут на его, Лопухина, совесть, если он теперь прикроет своего бывшего агента и не скажет всей о нем правды.
«Вы, будучи директором Департамента, — кончал Бурцев, — не могли не знать этого провокатора. Как видите, я его теперь окончательно разоблачил, и я еще раз хочу попросить вас, Алексей Александрович, позволить мне сказать вам, кто скрывается под псевдонимом «Раскина»? Вам останется только сказать, прав я или нет!»
Только теперь Лопухин решился:
— «Никакого «Раскина» я не знаю, — заявил он, — но инженера Евно Азефа я видел несколько раз».
Так впервые за время этой длинной беседы было названо это имя…
«Конечно, — вспоминает Бурцев, — для меня менее, чем когда-либо, эта фамилия была новостью. Более года она буквально ежеминутно была у меня в голове. Но то, что я ее услышал из уст Лопухина, меня поразило, как громовой удар…» Заявление Лопухина действительно имело решающее значение для дела: именно оно разоблачило Азефа.
Разговор продолжался еще долго, — до самого Берлина.
Теперь говорил больше Лопухин. Сделав первый шаг, он начал делиться и своими соображениями о действительных мотивах поведения Азефа. Именно он во время этой беседы первый выдвинул и обстоятельно мотивировал теорию о Рачковском, как закулисном вдохновителе Азефа в дни убийства Плеве и вел. кн. Сергея. Это объяснение наложило свой прочный след на всю позднейшую литературу об Азефе, — но оно ни в коей мере не соответствует действительности.
Действительные мотивы поведения Азефа были совсем иные и выяснению их версия Лопухина ни в какой мере не помогала. И только теперь, — спустя почти четверть века после той беседы между Кельном и Берлином, — когда нам стали доступны почти все документы секретных архивов и еще многие Другие важные материалы, явилась возможность дать правильные ответы на все вопросы, которые встают в связи с делом Азефа…
Глава II
На заре «туманной юности»…
Евно Азеф родился в 1869 г. в местечке Лысково, Гродненской губернии, в семье очень бедного портного Фишеля Азефа. Семья была большая: три сына и четыре дочери. Евно был вторым. Жить было тяжело: нищета кругом была отчаянная, к каждому куску тянулось слишком много ртов. Кто мог, стремился вырваться из той «черты оседлости», которая тогда была установлена правительством для евреев. Когда молодому Азефу было пять лет, в погоне за лучшею жизнью выбрался из «черты» и его отец. Семья поселилась в Ростове на Дону, — в те годы быстро разраставшемся торгово-промышленном центре Юго-Востока России. В богатый хлебом и углем район отовсюду стекались предприимчивые люди: съезжались купцы, налаживались предприятия, тысячами подходили рабочие. Капиталы создавались быстро и легко, — надо было только уметь быть оборотистым и беззастенчивым в выборе путей и средств. Азеф-отец был сделан, по-видимому, из неподходящего теста. Правда, он тоже занялся торговлей, — завел лавку с красным товаром, — но капиталов не нажил. «Люди вообще бедные», — давала местная полиция справку о семье Азефов почти через два десятилетия после их переселения в Ростов. Но, во всяком случае, на одного из сыновей, — на Евно Азефа, — эта ростовская атмосфера погони за легкой и скорой наживой наложила свою неизгладимую печать. Любовь к деньгам и беззастенчивость в выборе средств для получения их стали ему присущи с ранних лет.
С трудом, выбиваясь из последних сил, Азеф-отец давал своим детям возможность учиться: сыновей он провел через гимназию, которую Евно окончил около 1890 г. На дальнейшее средств не было. Несколько лет Евно Азеф перебивался мелкими заработками, перепробовав ряд профессий: давал уроки, был репортером маленькой местной газетки, — «Донская Пчела», — служил писцом в какой то конторе; наконец пристроился по коммерческой части: стал мелким коммивояжером. Конечно, все это не могло удовлетворять, — тем более, что о существовании иной, лучшей жизни молодой Азеф знал не только по долетавшему до него шуму большого города: еще из гимназии он начал вести знакомства с революционно настроенною молодежью и посещал кружки.
В начале 1892 г. на него пало подозрение в распространении одной революционной прокламации. На очереди стоял вопрос об его аресте. Он, по-видимому, догадывался об этом: ряд знакомых уже был арестован. Похоже, что угроза ареста была последним толчком, заставившим его уехать заграницу, куда его и без того тянула жажда ученья, без которого, как он видел, невозможно было выбиться к лучшей жизни. Препятствием было отсутствие денег, но Азеф перешагнул через него: щепетильностью в отношении к чужим деньгам он никогда не отличался, — мелочами это сказывалось еще в годы гимназии. Теперь он только сделал шаг к более крупному: в качестве комиссионера он взял у какого то мариупольского купца партию масла для продажи, выручил за нее 800 рублей и уехал с ними весною 1892 г. в Германию, в Карлсруэ, где поступил в политехникум.
