Сергей Кургинян - Постперестройка
Мы обращали и обращаем внимание и на то, что «сброшенный» в ряде случаев уже сумел войти в пай с теми, кто его «опрокинул» «во имя торжества демократии и утверждения национальных интересов», и что раз так, то следует отличать «пертурбацию» (даже сопровождаемую радикальными заявлениями и сменами вывесок) от «революции».
Мы считаем своим долгом заявить о том, что, по нашим расчетам, на 1 января 1990 года, как минимум, 20 процентов бюрократии еще довольствовались кастовыми привилегиями и не входили в прямой альянс с теневыми структурами. Мы не пытаемся идеализировать эту часть общества. Мы хорошо знаем всю меру дефектности ее менталитета и воли. Мы просто пытаемся дать объективную расстановку групповых и классовых сил.
Мы констатируем, что регресс в нашем обществе дошел до той степени, что объективно в конце XX века мы можем вновь пользоваться, казалось бы, бесконечно устаревшим классовым языком, применять методологию, по сути, адресующую к концу XIX — началу XX века. Каково общество — такова и методология. Еще несколько лет социального регресса — и можно будет говорить о луддитах, латифундизме и о крестьянской войне.
И наконец, в преддверии важнейших (на первый взгляд кажущихся достаточно безусловными) изменений, которые должны произойти в ближайшее время, мы считаем необходимым сделать свой взнос в копилку общественных раздумий, альтернативных моделей, и главное — самой методологии анализа нашей действительности.
Политический процесс набирает скорость, противоречия нарастают лавинообразно. В этих условиях невозможно и далее описывать происходящее в координатах «правые — левые — центр». Вся практика серьезного анализа расстановки политических сил в современном обществе противоречит такому весьма поверхностному описанию.
Предлагая в анализе противоречий исходить из наличия нового, специфического класса — криминальной буржуазии, мы тем самым стремимся указать на недостаточность право- и левоцентристской моделей для описания процессов, происходящих в нашем обществе, и хотим обратить пристальное внимание на крайне противоречивую природу так называемого «радикального либерализма». В силу специфического устройства нашего общества «радикальный либерализм» при неблагоприятном стечении обстоятельств способен привести к новой разновидности тоталитаризма (по сути своей ультраправого).
Говоря о специфическом устройстве, мы прежде всего имеем в виду место и роль криминальной буржуазии на всех этапах развития нашего общества, а также диалектику либерализма и криминальной деструкции.
Первый этап развития криминальной буржуазии фактически завершается концом нэпа, имевшего свои ограничители, свои психологические, экономические, культурно-социальные барьеры и ограничения.
Об этом, в частности, предупреждал такой деятель коммунистического движения, как Л. Б. Красин, говоривший о необходимости согласовывать либерализацию с жестким государственным программированием ключевых областей развития нашего общества. Сегодня такой курс был бы назвав неоконсервативным. Ответ неоконсерваторам, который был дан «либералом» Зиновьевым, и сегодня звучит более чем актуально. Имея в виду Красина, Зиновьев заявил: «Мы просим некоторых товарищей, которые суются к нам со словом некомпетентность, чтобы они забыли это слово». Таким образом, Зиновьев перечеркнул сформулированную «технократом» Красиным программу форсированной модернизации страны. Отсрочка в выполнении программы Красина, но сути, привела к тому, что та же задача стала решаться Сталиным, но уже в патологизированном виде. Таким образом, Зиновьев, отказавшись от предложений Красина, подписал себе же смертный приговор. Мы подучили тоталитаризм не как антитезу нэпу, а как его логическое (точнее, диалектическое) завершение. Коммунистическое правительство не смогло (да и не могло в принципе!) либерализировать военно-коммунистическую структуру. Оно лишь поставило общество на грань новой гражданской войны (на этот раз с уничтожением коммунистов). Восстановление крупной частной собственности (являющееся неизбежным итогом либерализации) уже тогда могло идти лишь через антикоммунистическую диктатуру и гражданскую войну с прямым возвратом порядков предшествующего периода. Такую реставрацию страна принять не могла прежде всего психологически. Сдавленная между двух зол, она предпочла ужас коллективизации. Характерно удивление Троцкого по поводу отсутствия крестьянских восстаний и мятежей в 1929 году.
Нэп впервые показал, что либерализация, взятая сама по себе, без жестких, централизованных программ развития по ключевым направлениям, в условиях наличия скрытого двоевластия, в условиях сосуществования двух структур, двух экономик, в условиях родовой травмы общества, непродуктивна и лишь способна вызвать новый всплеск тоталитаризма.
Второй период становления теневой экономики и второй власти, «второго государства», принадлежит периоду сталинского режима, имеет свое членение (коллективизация, война, послевоенное восстановление разрушенной экономики) и требует специального подробного рассмотрения. «Мафия и тоталитаризм» — это тема, хорошо изученная на Западе, но фактически не затронутая в нашей стране.
Крайне специфична при этом фигура Л. П. Берии, которая в содержательном плане фактически не исследована советскими историками, равно как и социально-классовая природа конфликта «Берия — Жуков».
Есть основание полагать, что переход от колоритных фарсов к серьезному научному анализу привел бы к правде, столь серьезной и зловещей, что она оказалась бы значимой не только в плане разоблачения злодеяний сталинского режима.
Здесь же, анализируя теневую экономику того периода, мы лишь констатируем, что до тех пор, пока скудности производства соответствовала такая же скудность потребления, пока невозможно было не только выбрать наиболее подходящее, но и просто купить необходимое (а одновременно не было средств для покупки), «черный» капитал прежде всего фигурировал в общественном сознании именно как «черный», то есть нравственно и социально отвергаемый, отторгаемый, третируемый, отлученный от ценностей социума; далее — он осуществлял свою деятельность на уровне глубокой конспирации, стремился минимизировать свою инфраструктуру; и наконец, он локализовывал коммуникации с управленческой элитой, предельно дистанцировал себя от нее прежде всего из соображений безопасности, рассматривал держателя властных отношений, вошедшего в контакт с представителями «черного» капитала, как закрытую ключевую фигуру. Проще всего было бы сказать, что «черный» капитал находился в этот период в полуэмбриональном состоянии. Однако это неверно. Масштаб операций «черного» бизнеса нарастал постоянно. Вряд ли можно говорить и о подмораживающем воздействии тоталитаризма. Пожалуй, наиболее точно этот период можно определить как закрытый, «компактный», «капсульный». «Черный мир» развивается, но он отгорожен от общества практически непроницаемым барьером, он купирован. Социальный иммунитет по отношению к этому «заболеванию» крайне высок.
Третий этап — это начавшаяся после XX съезда вторая (после нэпа) попытка либерализации тоталитаризма. Она до сих пор описывается в рамках апологетики или огульного отрицания, а не как сложный противоречивый процесс.
«Оттепель» принесла с собой кризис тоталитарного мировосприятия. На первых порах этот кризис задел лишь периферию сознания. Ценностное ядро, смысловой стержень оставались нетронутыми. В этом смысле к началу 60-х годов сложилась особая ситуация, когда процесс социальной реконструкции мог скомпенсировать процесс разрушения старого социума, и общество, оставаясь в состоянии стабильности, могло бы начать новую фазу эволюционного развития.
Однако этот исторический шанс, по времени совпавший с ориентацией нашей экономики на наукоемкость, победой в освоении космоса, созданием прообразов нынешних технополисов — советских академических центров, высоким качеством образования в ведущих вузах страны, освобождением крестьянства из-под гнета «специального» паспортного режима, был упущен. Вина за это лежит на всех слоях общества.
Сегодня, исследовав ошибки той эпохи, необходимо говорить не только о силе «консервативного синдрома», остановившего процесс необходимых обществу перемен, но и о слабости носителей «воли к переменам», так называемых «шестидесятников», не сумевших отделить зерна от плевел, свои благие пожелания — от реалий того общества, которое нуждалось в реформе, не сумевших согласовать интересы различных групп этого общества, поставить во главу угла ключевые общественные интересы, соблюсти трезвость и реализм. В конечном счете необходимо говорить о дефектах самой идеи либерализации, как таковой, применительно к нашей стране, нашему обществу. Дне разные попытки либерализации — нэп и хрущевская «оттепель», потерпевшие сходные неудачи в разных исторических ситуациях, требуют критического анализа самой идеи либерализации в принципе. На первый взгляд ничто не отвечало (и не отвечает!) у нас требованиям эпохи больше, нежели либерализация с ее идеями смягчения всех форм общественного принуждения по отношению к личности, с ее духом антитоталитаризма, антиэтатизма, с ее провозглашением неотъемлемых прав и свобод личности как высшей ценности. Казалось бы, либерализация более чем естественна там, где речь идет о снятии политических судорог «военного коммунизма», сталинского тоталитаризма, брежневского застоя. И все же она раз за разом терпит в нашей стране сокрушительное поражение. Почему?
