Марк Блиев - Южная Осетия в коллизиях российско-грузинских отношений
Неожиданная развязка
Когда в Тифлисе уже созрели планы проведения в Осетии широкомасштабной карательной экспедиции грузинских войск, в Петербурге развивались события, прямо противоположные тому, что затеял Воронцов. Как и в 1840 году, российское жандармское отделение не разделяло оценки, которой придерживался наместник в отношении политического положения, сложившегося в Осетии. Оно не было склонно рассматривать неповиновение осетинских крестьян как всеобщее восстание. По данным З.Н. Ванеева, жандармский полковник Щербачев в секретном рапорте шефу жандармов А.Ф. Орлову, известному государственному деятелю России, доносил о неосновательности феодальных притязаний князей Мачабели в Южной Осетии. Вооруженное противостояние между князьями Грузии, с одной стороны, и осетинским крестьянством – с другой, Щербачев расценивал как «бой на жизнь и смерть без всякой существенной пользы». Он также находил, что осетины – «народ добросовестный и миролюбивый», и осуждал российское командование на Кавказе, считая его повинным в том, что оно «этим мирным жителям дает толчок к возмущению». Полковник Щербачев, побывавший в Южной Осетии, слышал от самих крестьян заявления, что «считают за бесчестие быть рабами князей Мачабели». Суть мнения жандармского полковника в отношении противостояния грузинских князей и осетинских крестьян заключалась в том, чтобы осетинам предоставить свободу, а грузинским князьям возместить деньгами или же наделить их землями в Шемахинской губернии. Столь радикальное решение проблемы, предлагавшееся представителем жандармского управления, казалось тем неожиданней, что сам генерал-лейтенант Орлов, шеф управления, был горячим сторонником сохранения в России крепостного права.
Полной неожиданностью для Воронцова явилось известие, поступившее к нему от военного министра, согласно которому император Николай I резко изменил свой взгляд на притязания грузинских тавадов на южные районы Осетии. Скорее всего, перемена позиции императора произошла не без влияния жандармского управления, отстаивавшего российскую державность и не разделявшего традиционного заигрывания российских главнокомандующих с грузинской феодальной знатью, неистово подбрасывавшей дрова под собственный «державный» котел. Заявление по поводу независимости Южной Осетии от князей Мачабели император сделал в 1850 году, в ходе еще не завершившейся грузинской карательной экспедиции в Осетии. Оно не оставляло никаких надежд ни грузинским князьям, ожидавшим в Осетии получить новые владения, ни Воронцову, так надеявшемуся на прочный политический альянс с тавадами, ни правительствующему Сенату, затянувшему решение вопроса о Южной Осетии. Слишком категорично звучали императорские слова о том, «что каково бы ни было решение высших судебных мест, трудно будет признать и провести в действие таковое в пользу Мачабели, так как опытом дознано, что горные осетины не будут без употребления военной силы исполнять следующей от них повинности». Судя по всему, именно в этих словах военный министр передал решение императора наместнику. Воронцов не мог возражать императору, однако он не скрывал своего несогласия с мнением Николая I.
Решение четвертого департамента Сената
Освободительное движение, развернувшееся в Осетии, проявлялось не только в вооруженных столкновениях, но и в упорной политической борьбе осетинского крестьянства за свою свободу и независимость. Особенно широко использовались российские государственные структуры, перед которыми ставились практически все вопросы, связанные с освобождением осетинского народа от тотальной феодальной экспансии Грузии, поддерживаемой российскими властями на Кавказе. Несомненно, что, как и вооруженные столкновения, в которых силы также были неравны, в сфере политической борьбы у осетинской стороны четко просматривалось ее явное этносоциальное неравенство. Российские власти не скрывали своего дискриминационного отношения к осетинскому народу; ему отводилось устойчивое определение – «варварский». В официальной переписке встречались также синонимы – «разбойный», «хищный» и пр. Грузинский народ и его феодалы приравнивались к цивилизованным, культурным нациям. В этом неравенстве, в свое время провозглашенном российскими властями, заключалась, прежде всего, сложность политической борьбы, происходившей в Осетии с варварскими формами феодального насилия. Бесспорно, что между югоосетинскими обществами, с одной стороны, Грузией и Россией – с другой, существовали серьезные общественные и культурные различия, служившие поводом для этносоциальной дискриминации и острой политической борьбы. Осетинское общество, в особенности его югоосетинская часть, относилось к традиционно демократическим; подобная общественная структура своей устойчивостью была обязана ограниченному кругу осетинских феодалов и абсолютному преобладанию в Осетии свободных общинников. Здесь оскорбление личности или же банальная пощечина могли иметь тяжелые последствия. Естественно, в этом обществе крайне болезненно переносили российские формы наказания, в особенности избиение шпицрутенами; перенесшие наказание шпицрутенами часто покидали Осетию, уходили как от самого тяжкого позора. Еще более болезненно переносился грузинский феодальный гнет, по своей природе являвшийся восточно-деспотическим, изощренным. Югоосетинские крестьяне часто заявляли, что они готовы нести любые повинности российским властям, но никогда не согласятся быть во власти грузинских феодалов. Конечно же, длительная борьба юго-осетинских обществ, тесно граничивших с Грузией, с феодальной экспансией тавадов выработала среди осетин, непосредственно сталкивавшихся с феодальной агрессией, грузинофобию как своеобразную форму идеологической системы. «Своеобразие» ее заключалось в том, что на бытовом уровне и грузины и осетины, как правило, не питали друг к другу никакой вражды, не замечалось даже этнической отстраненности, можно было наблюдать, как быстро «стирались» их различия. Но как только их отношения переносились в область социальных отношений, они резко отстранялись друг от друга, и осетины оказывались во власти грузинофобии, а грузины, в свою очередь, во власти другой идеологической парадигмы – «шах-хассе», веками насаждаемой в Картли-Кахетинском валитете. Идеология ал-хассе, как атрибут устойчивой системы феодальной агрессии, являлась естественно, достоянием знати. Но она навязывалась и всему грузинскому обществу. Было бы, по меньшей мере, преувеличением утверждение о массовости подобной идеологии, но нельзя было не видеть ее распространение среди грузинского народа, так или иначе участвовавшего вместе с феодалами в экспансии в сторону Осетии. Что касается идеологии грузинофобии, формировавшейся в южных районах Осетии, то она складывалась как один из важных элементов упорного сопротивления осетин грузинскому феодализму. При этом антигрузинские настроения, не проявлявшиеся на бытовом уровне, оказывались недостаточными и для того, чтобы послужить вооруженному нападению на какой-либо участок грузинской территории. Такого эффекта грузинофобия среди южных осетин не достигала даже после 40-х годов XIX века, когда Южная Осетия испытывала тотальный натиск грузинского феодализма и в ней антигрузинское социальное движение приобрело четкие очертания народно-освободительной борьбы. В русле этой же борьбы протекало антифеодальное сопротивление южных осетин в рамках российской государственно-правовой системы. Качество этой стороны движения отличалось достаточно высоким уровнем, свидетельствовавшим о сохранении в осетинском обществе государственной традиции, которую оно имело в средневековый период своей истории.
Государственно-судебное разбирательство в конфликте между грузинской знатью и югоосетинскими обществами после карательной экспедиции 1830 года первыми предложили князья Мачабели и Эристави. Последние были движимы тем, что граф Паскевич и официальный Петербург фактически не признавали в то время их феодальных прав в Осетии. Именно тогда князья Мачабели представили «свои документы», якобы подтверждавшие их право владения в Южной Осетии. Они указывали 300-летнюю давность этих прав. Ссылались Мачабели также на грамоты грузинского царя Ираклия II, выданные им в 1772, 1776 и 1798 годах. Указывалось и на другое – на признание российским правительством этих грамот, послуживших основанием для подтверждения их владельческих прав. Но князья Мачабели не учитывали двух очень важных моментов: 1. Осетия, в том числе ее южные районы, не входили в состав Картли-Кахетинского валитета и грамоты Ираклия II, как персидского валия, не могли иметь силу на территории, не входившей в состав Иранского государства; 2. Само Картли-Кахетинское княжество, находившееся до присоединения Грузии к России под юрисдикцией Ирана, низводило Ираклия II до статуса валия персидского шаха, имевшего право на владение, но лишенного права собственности в том же Картли-Кахетинском княжестве. Оказавшись на этом шатком юридическом поле, грузинские цари-валии щедро раздавали свои грамоты не только на владения в Южной Осетии, но и на сопредельной территории, в том числе Северном Кавказе. С той же легкостью, с какой Ираклий II раздаривал грамоты тавадам и соседним владетелям, он же «лишал» этих грамот князей Мачабели и Эристави. Это было особенно заметно после 1783 года, когда Ираклий II заключил Георгиевский трактат и заявил о своей независимости от персидского шаха. З.Н. Ванеев указывал на наличие у осетинских крестьян семи документов-грамот «об изъятии всех осетин от всякой зависимости от князей Мачабели» и «12 документов» «об ограждении их от всяких притеснений». Главным, однако, осетинская сторона считала для себя наличие у нее традиционной независимости; на нее она ссылалась, когда речь заходила о ее политическом положении. З.Н. Ванеев приводил и другой аргумент осетин – «с древнего мира они живут в своих горах свободным народом, не признавая над собою никакой помещичьей власти».
