Борис Кагарлицкий - Статьи в журнале "Русская Жизнь"(v.1.1)
Дама была взаправду ученая - выпускница все того же университета, а затем его преподавательница, с удовольствием посещавшая свою аlma mater.
«Вот вы говорите, что всё не так, - разъясняла она с трибуны ошибки местной интеллигенции. - Что власть неправильно делает. Я вот тоже так думала, пока меня не назначили. А как только назначили, сразу поняла, что иначе нельзя. Мы много раз совещания собирали, разные варианты обсуждали. Но как ни крути, выходит, что делать надо только так, как мы делаем. А иначе - не получается».
Я не выдержал, вышел на трибуну и рассказал про то, как в больном организме собрался консилиум микробов и вирусов. Они очень обеспокоены - кормящий и дающий им кров организм тяжело болен, может быть, даже погибает. Они искренне стремятся его лечить и поддерживать в здоровом состоянии. Перебирают разные варианты и решения. Только почему-то у них ничего не получается.
Для того, чтобы понять, как лечить организм, надо будет сначала признать, что первопричиной болезни являетесь вы сами…
Больше меня в тот город не приглашали.
В чем, однако, секрет, особенность российской бюрократии? И так ли она уникальна - со всеми своими коррупционными традициями, своеобразной этикой взяточников (брать по чину) и неизменной способностью воспроизводиться несмотря на смены политического режима и общественно-экономической формации? Если за норму считать Западную, а тем более Северную Европу, то российский чиновник - явная аномалия, несмотря на столетиями прививаемые немецкие правила и искренние попытки построить все структуры, воспроизводя иерархию «в точности как у них». Собственно, эта попытка механического переноса чужих норм уже сама по себе показательна. Общество не такое, как на Западе, со своими особенностями и противоречиями, а потому чем более точно и добросовестно иностранная норма воспроизводится, тем хуже работает. Разрыв между нормами и жизнью, в эти нормы не укладывающейся, естественным образом заполняет коррупция. Она функциональна, осмысленна и по-своему необходима. Понимание относительности и условности официальных норм делает российского чиновника в чем-то более человечным. Он не может функционировать как машина, поскольку в противном случае терпел бы постоянную неудачу, сталкиваясь с сопротивляющейся реальностью. А потому надо приспосабливаться, находить неожиданные и творческие решения, вольно интерпретировать правила и указания. Иногда в интересах дела, иногда в своих собственных.
Российский чиновник однозначно неэффективен, но почему-то все попытки построить по иноземному образцу эффективную бюрократию неизменно срываются. И отнюдь не потому, что этому сопротивляются сами работники аппарата, привыкшие жить по-другому. Они и рады были бы продемонстрировать кристальную честность, рационализм и немецкую точность. Но не выходит. Сопротивляются этому не отдельные люди, а сама жизнь.
Однако контраст между нашим чиновником и иностранным бюрократом оказывается столь разителен лишь в том случае, если иностранец - по определению немец или, тем более, швед. Если же посмотреть на южную Европу, на итальянских казнокрадов и греческих формалистов-разгильдяев, то различие окажется скорее стилистическим, нежели системным. Если же взглянуть на опыт Латинской Америки или Азии, то всё вообще будет смотреться очень знакомо и понятно. С той лишь разницей, что у них не было Гоголя и Салтыкова-Щедрина, чтобы описать нравы и повадки этих Homo Buraucraticus.
Что же объединяет все эти культуры в плане социально-историческом? Прежде всего - слабость правящего класса как такового. В классическом европейском капитализме правящий класс находится вне государства, он существует сам по себе, используя государство как свой инструмент, держа бюрократию под внешним контролем и рационально оценивая эффективность ее работы - в собственных интересах. Чиновник всегда формалист, но через все эти формальности и условности просвечивает система более общих норм и требований, которые он далеко не сам для себя определяет.
Чем слабее правящий класс в социальном смысле, чем больше он срастается с государством, чем меньше он способен что-то сделать самостоятельно, собственными силами, не опираясь на репрессии и принуждение, чем менее он авторитетен в обществе, тем больше его зависимость от бюрократии.
В царской России буржуазия была слаба, а дворянство и чиновничество неразделимы. В советское время бюрократия понемногу превращалась в самостоятельное привилегированное сословие, верхушку которого составляла пресловутая «номенклатура». Экономическая и политическая элита не имела самостоятельного существования, она вырастала из бюрократии и вне связи с ней просто не существовала. Кстати, именно в советский период была достигнута наибольшая за всю отечественную историю эффективность и наименьшая коррумпированность бюрократии: извне чиновников никто уже даже не пытался контролировать, но в качестве социальной общности, заменявшей отсутствовавший правящий класс, бюрократическая элита сформировала некое подобие собственной внутренней этики. Другим сдерживающим фактором была официальная идеология, к которой верхи общества давно уже не относились серьезно, но которую приходилось уважать для того, чтобы сохранять связь с массами и поддерживать общество в состоянии лояльности.
Между прочим, именно обремененность бюрократической верхушки всеми этими ограничениями, усталость от них в значительной мере предопределили антикоммунистическую реставрацию, начавшуюся уже в конце 1980-х годов. Как заметила болгарский социолог Диметрина Петрова - единственная революция, произошедшая в Восточной Европе, состояла в освобождении бюрократической элиты от оков коммунистической идеологии. Теперь чиновник стал по-настоящему свободным. А новый правящий класс «отпочковался» от старой номенклатуры, сохраняя с ней не только родственную связь, общность культуры и привычек, но и некую идейную, точнее антиидейную общность. Освобождение от ограничений стало главным смыслом происходящего. Ограничения коммунистической идеологии рушились вместе с требованиями здравого смысла, элементарными нормами межчеловеческих отношений и простейшими представлениями о порядочности. Старая бюрократическая этика была утрачена, а новой, буржуазной выработать российская элита не сумела.
В лучшем случае она научилась с течением времени симулировать буржуазную благопристойность так же, как люди с течением времени пришли к мысли о необходимости заменить петушиные пиджаки на хорошо скроенные костюмы, а красно-кирпичные супербараки на вполне приличные, в европейском стиле, особняки (они отличались от западных аналогов только тем, что были в четыре-пять раз больше).
Новый правящий класс сформировал свои корпоративные структуры, но самостоятельной социальной силой не стал. Вне корпораций и без поддержки государства он нежизнеспособен. Но не только буржуазия оказывается связана с бюрократией. Со своей стороны, любой крупный чиновник имеет возможность превращения в бизнесмена и представителя корпоративной элиты. Поэтому российской бюрократии неведома особая этика государственной службы, непонятна западная система бюрократических привилегий, которая в той, иностранной, реальности не сближает чиновников с правящим классом, а наоборот, отделяет их от него и в чем-то даже противопоставляет. Слабость правящего класса, как ни парадоксально, лишает бюрократию необходимой для эффективной работы автономии. Ведь сферы бизнеса и государственного управления должны быть разделены. Увы, они в отечественной практике разделены быть не могут. И не потому, что, как думают утописты-либералы, чиновники все время во все вмешиваются, мешая бизнесу, а потому, что сам бизнес постоянно нуждается в их вмешательстве, не умея без их поддержки и подстраховки и шагу ступить. Правда, вмешательство чиновников оказывается гарантированно неэффективным, но тут уж что есть - то есть. Какие социальные условия, такая и бюрократия…
На самом деле слабость правящего класса расширяет сферу свободы. Но не для массы подданных, а, в первую очередь, именно для чиновников, которых толком никто не может проконтролировать, которым никто в верхах общества не может дать этического примера. Другой вопрос, что подобная свобода для чиновников обеспечивает некоторые неожиданные и нестандартные измерения свободы и для простых граждан. Ведь у них появляется возможность обходить правила, избегать неприятностей, не выполнять требования, не соблюдать законы. Все это, конечно, очень не по-западному. Но это тоже свобода, раскрепощение и возможность для развития инициативы, нестандартного и неформального мышления (почему, собственно, на Западе так изумляются способностью русских находить неожиданные выходы из самых разных ситуаций).
Свобода, допускаемая в мире, управляемом отечественными чиновниками, это свобода без демократии. Точно так же, как в западном обществе соблюдение норм демократии отнюдь не означает безграничного развития свободы.
