Маргарет Тэтчер - Искусство управления государством.
Я продолжила, заявив, что, хотя и понимаю причины, по которым непримиримые в Советском Союзе пошли на переворот, однако не считаю возможным для Китая идти тем же путем. Опыт, полученный во время Культурной революции, должен уничтожить даже намеки на возврат к прошлому. Тем не менее китайское правительство продолжает использовать армию для подавления собственного народа. Почему это происходит?
Ли Пен пришел в ярость. Избитое представление о бесстрастности китайцев в этом случае оказалось опровергнутым. Лицо его стало жестким, он побагровел и перешел к классической китайской защите от критических замечаний со стороны иностранцев: стал перечислять ужасы, которые причиняли иноземцы китайскому народу на протяжении веков, упирая на деяния японцев. Я напомнила ему о том, что Коммунистическая партия Китая погубила больше китайцев, чем иноземцы во все времена, достаточно вспомнить лишь Культурную революцию. Ли Пен вновь использовал стандартный прием, а именно — заявил, что Коммунистическая партия признала свои ошибки. Сам Мао признал, что действительно были допущены перегибы. Я заметила, что Мао, конечно, виднее, ведь именно он был первосвященником Культурной революции. Мне было известно, что даже сегодняшние китайские коммунисты не готовы допустить такой мысли. Мое замечание сделало дальнейшие высказывания Ли Пена совершенно бессвязными.
Наш разговор, который занял на полчаса больше, чем было запланировано, в ущерб встрече с министром иностранных дел Вьетнама, наконец подошел к концу. Пока я собиралась, Ли Пен, оставив своих коллег, подошел ко мне и с некоторым смущением попросил при общении с прессой отметить, что встреча прошла «в дружественной атмосфере». Задумавшись на мгновение, я ответила, что вообще не собираюсь выступать перед прессой. Слово свое я сдержала.
Это, конечно, было прямой противоположностью тому, как ведут себя некоторые представители Запада. В частных беседах с китайскими руководителями они держатся очень сдержанно, практически не высказывая замечаний относительно недопустимых действий китайцев. Зато потом расписывают перед миром собственную храбрость. Эффект от этого нулевой. Китайцы должны знать, что мы говорим именно то, что думаем, и искренны в наших убеждениях и критических высказываниях. Они скорее обратят внимание на наши замечания, если мы сумеем показать, что готовы вести себя профессионально.
В конце этого дня мне предстояла встреча и обед с Цзян Цземинем, который был тогда генеральным секретарем Коммунистической партии (в настоящее время он занимает пост президента). Наш разговор в значительной мере касался тех вопросов, что уже затрагивались на ветречах с Цянь Цичэнем и Ли Пеном, однако тон был совершенно иным. Г-н Цзян — мастер по созданию атмосферы благожелательности. В споре он почти никогда не задевает за живое, что позволяет ему избегать неприятностей. Вполне возможно, на этот лад его настроило и то, что ему рассказал обо мне Ли Пен. Цзян Цземинь завершил нашу встречу по всей видимости заранее заготовленным для присутствовавших китайских официальных лиц заявлением, в котором подчеркивалась решимость Китая идти по пути строительства социализма с учетом национальных особенностей, а также придерживаться политики «открытых дверей» и реформ. Иными словами, он подтвердил свою приверженность курсу Ден Сяо Пина.
Обед оказался замечательным. Г-н Цзян, обладавший незаурядными способностями к языкам, демонстрировал свое знание Шекспира. Он также попотчевал нас румынскими народными песнями, выученными, несомненно, в старые добрые времена Чаушеску.
Для многих западных аналитиков остается загадкой, каким образом Цзян Цземинь оказался на вершине китайской политики, не говоря уже о том, как ему удалось там удержаться. Однако на самом деле в этом нет ничего удивительного. Два предполагаемых преемника Ден Сяо Пина — Ху Яобань и Чжао Цзиян — уже попали в немилость к тому моменту, когда появился г-н Цзян. Говорят, что Ху Яобань, который показался мне довольно симпатичным при встрече в Лондоне, подписал себе приговор уже тогда, когда неосторожно поверил одному из многочисленных заявлений Ден Сяо Пина о том, что пришло время передать власть молодым.
Чжао Цзиян пострадал из-за своего несогласия с репрессиями на площади Тяньаньмынь. Со своей стороны, Цзян Цземинь хорошо понимал, как нередко понимают многие из тех, кто обитает при императорском дворе, что приспособляемость вознаграждается, а шутов никто не боится. Опыт Цзяна, приобретенный на посту мэра Шанхая, показал ему, как добиться процветания Китая. Большое значение имело и то, что он, по счастью, попал в ряды руководителей уже после событий на площади Тяньаньмынь: ответственность за то, что даже китайские коммунисты считают нынче ошибкой, так и осталась на Ли Пене. Будет ли этих качеств достаточно президенту Цзяну для того, чтобы определять судьбу Китая на решающей фазе его истории, покажет будущее.
Прошлое и настоящее
В результате окончания «холодной войны» в выигрыше — как глобальные державы — оказались две страны. Одна из них, естественно, — Соединенные Штаты. Другая, как ни удивительно это звучит, — Китай. Такая ситуация вызывает смешанные чувства. Очевидное и непрекращающееся экономическое развитие Китая напоминает нам о том, что в ряду побед, принесенных «холодной войной», конец коммунизма определенно не значится.
Китай был, в конце концов, второй по величине коммунистической страной после Советского Союза. Они могли расходиться во многом, что касалось тактики, границ и статуса, но только не в конечной цели. (Мао очень уважал Сталина, чьему примеру он следовал до конца своей жизни.) Потепление отношений между Китаем, Америкой и Западом после дипломатического прорыва президента Никсона в 1971–1972 годах было вызвано недовольством Мао политикой Москвы и ее оппортунизмом, а вовсе не какими-то либеральными соображениями.
Система, созданная Мао и его соратниками, представляла собой на деле чудовищную тиранию, которой до этого не знал мир. Безумие китайского «большого скачка», т. е. программы «модернизации» методами настолько же жестокими, насколько и тщетными, привело в период между 1959 и 1961 годами к величайшему голоду, в результате которого погибло, по разным оценкам, от 20 до 43 миллионов китайцев. Результатом маоистской Культурной революции в 1966–1976 годах стали еще сотни тысяч, а возможно и миллионы, жертв[130]. Действительно, все изменилось к лучшему с приходом к власти Ден Сяо Пина после смерти Великого кормчего, и все же сегодняшний Китай — во многих отношениях государство, которое построил Мао на двуедином фундаменте ленинской теории и практического террора. Оценка и предсказание поведения этой новой потенциальной сверхдержавы с кровавым прошлым и неопределенными намерениями, а также воздействие на него — одна из величайших проблем управления государством нашего времени.
Точка отсчета для подобного анализа должна находиться за пределами коммунистической, а точнее, даже современной эпохи. Это может показаться парадоксальным. История Китая в XX столетии представляет собой череду попыток порвать с прошлым. Сначала ушла конфуцианская система управления (1905), затем и сама императорская династия (1912), затем республиканский национализм Гоминьдана (1949), а в последнее время и то, что сейчас видится как бюрократические излишки традиционного социализма (с 1978 г.).
Преобразования, однако, нередко являются скорее показными, чем реальными. Реформаторы от власти, по-видимому, обречены повторять, сознательно или не очень, эпизоды прошлого. Записки врача Мао, например, свидетельствуют о том, что Председатель всегда имел под рукой ту или иную работу по древней истории империи и с удовольствием рассказывал присутствующим об уроках, которые следуют из нее[131]. Китайские военные долгое время считали древний манускрипт под названием «Искусство войны» ключевым текстом военной доктрины. (Он наполнен такими откровениями: «О божественное искусство хитрости и скрытности! Ты позволяешь нам быть невидимыми и неслышимыми; и, таким образом, держать судьбу врага в своих руках». Думается, это было бы интересно даже разведслужбам США.)
История Китая слишком велика и сложна, чтобы анализировать ее здесь. Однако даже неспециалист вроде меня может, особенно если он представляет себе нынешнее поведение Китая, заметить в менталитете китайских правителей отчетливые параллели с событиями прошлого.
Первая черта этого менталитета — чувство природного превосходства. Следует сразу же оговориться, что многое в истории Китая полностью оправдывает это чувство. Взять хотя бы тот факт, что китайской письменности уже более трех тысяч лет. Уровень развития науки, техники, искусства и культуры того периода намного превосходил западный. Самомнение, которое возникло на этой основе в последующие столетия, особенно во времена династии Мин (1368–1644), все более напоминало эгоцентризм. Это имело решающее значение для Китая еще и потому, что на этот же период приходится подъем современной Европы, с которой в конце XVIII и на протяжении XIX века китайцам пришлось иметь дело. Когда в августе 1793 года британская делегация в Китае продемонстрировала хозяевам глобус, произошел дипломатический скандал — из-за того, что китайцы оскорбились, увидев, как мала их империя[132]. На протяжении веков китайцы думали о себе как о «Срединном царстве», т. е. как о центре цивилизованного мира[133]. Иное мнение вызвало шок.
