Александр Неклесса - История в (пост)современном интерьере
Трагизм эпохи отразился даже в фигуре Фомы Аквинского, столь яростно боровшегося в те годы с альбигойцами, что, кажется, где-то переступил невидимую миру черту. Впрочем, закрыв дверь для разногласий, мы, по сути, прикрываем ее и для постижения истины. Для Европы же это вообще было время интеллектуальных диспутов и битв, время становления автономной, самостоятельной личности. А, в сущности, помимо яркого сюжета с катарами, — время главной битвы: интенсивного диалога с наследием Аристотеля в изложении Ибн-Рушда (аверроизмом), которое и создало основу для торжества линейной логики, а, впоследствии, редукции и стерилизации цивилизации, утраты трудного для человеческой природы живого антиномийного дара. И, в конце концов, ход событий приблизился к онтологическому тупику, «концу истории».
Повествование о том, как антиномийное христианство боролось с упрощенной и линейной логикой античности, в итоге проиграв ей, ждет еще вдумчивого прочтения. Ключевая же проблема спора заключалась в ответе на следующий вопрос: что, собственно говоря, считать критерием истинности?
Аристотель считал, что мир устроен в соответствии с гармонией и логикой; то, что логично, соответствует истине, а истина блага и хороша. Парижские богословы дважды в течение XIII века возвращались к этой теме и фактически объявили ряд положений аристотелизма ересью, т. е. уплощением, искажением истины. Их доводы сводились к следующему: Бог — свободная личность, Он не ограничен ничем, даже логикой. Бог может поступать алогично, его мера — иной сложности, и поэтому измерять истинность логикой, тем более логикой линейной, неверно. «Можешь ли ты связать узел Хима и разрешить узел Кесиль? Можешь ли выводить созвездия в свое время и вести Ас с ее детьми? Знаешь ли ты уставы неба, можешь ли установить его господство на земле?» (Иов, 38, 31–33). Но тогда как же можно познавать Бога? Ответ оказался несколько неожиданным: из практики. Мир выше и глубже человеческих представлений о нем. Бог создал этот мир, и, исследуя его, мы узнаем нечто о его Творце. Мы покидаем ставшие привычными иллюзии и познаем неожиданную, а порой и нелепую, нелогичную, по прежним меркам, реальность, «объективную истину». Так, кстати, в XIII веке был заложен краеугольный камень европейской науки — эксперимент.
Интересно, что именно порождение естественных наук, а не социогуманитарных дисциплин — квантовая физика — на пороге ХХ вполне прочувствовала узлы аристотелевой смирительной рубашки. Истина и человеческие представения о порядке вещей оказались существенно разведены, причем оставаясь в рамках классической методологии и пользуясь привычным, не раз апробированным инструментарием. Впрочем, в социальных и гуманитарных науках к тому времени также образовалась своя «революционная ситуация». Равно как и в обществе. Однако не будем пока забегать вперед.
Итак, аристотелизм, несмотря на решения богословов Парижского университета, одержал со временем историческую победу. Человек больше не желал ощущать себя игрушкой роковых, невнятных, сумрачных сил, прямо отождествляемых с традиционализмом и суевериями. Так пала антиномийная культура на Западе. Но и на Востоке ей не удалось удержаться. Я уже упоминал в сегодняшнем разговоре, что Визания пала, причем в период кризиса материального (это были в сущности лишь остатки великой империи), но в процессе начавшегося культурного, духовного обновления, и исихазм просто не успевал развиться в емкие культурные и тем более в социальные формы, воплотиться в нормы практики.
Наследником Византии стала Россия, которая в 1480 году стала независимым государством, во многом ведомым идеей продолжения идеалов Византии — приняв на себя бремя преемственности, отстраивания Третьего Рима. Монастыри играли при этом в России значительную и двойную роль: это были культурно-хозяйственные центры, порою идейно и социально скреплявшие огромные пространства. Но одновременно, по словам о. Георгия Флоровского: «Так же, как в языческой империи, христианство было своего рода “движением сопротивления”, монашество было постоянным “движением” сопротивления в христианском обществе», причем — сохраняя и укрепляя специфический строй этого общества, его идеалы и принципиальное целеполагание.
Вскоре, однако, в русском монашестве, да и во всем церковном устроении, возникает конфликт между «иосифлянами» и «нестяжателями», между Иосифом Волоцким и Нилом Сорским. Линия заволжских старцев, тесно связанная с исихазмом, была отодвинута в сторону в пользу иных идеалов, иной практики, иных целей.
О русской истории особенно тяжело говорить — обязательно наступишь на чью-либо мозоль. С чего начинается правление рода Романовых? С публичной казни (повешенья) малыша, сына коронованной патриархом (Игнатием), митрополитами и архиепископами царицы Марины Мнишек (супруги убитого, но законного российского помазанника). Ребенок не был наследником и сыном царя Димитрия. Впрочем, не так важно, чей это был сын. Мальчик, которому было несколько лет от роду, понимал, что происходит: когда его везли на виселицу, он плакал. Закончилась династия не менее кровавой развязкой: убийством больного наследника, его сестер и родителей. В династии Романовых редко кто умирал своей смертью: явны убийства Петра III, Павла I, Александра II. А еще — Иоанна Антоновича. И странные обстоятельства смерти практически всех царствовавших представителей дома Романовых по мужской линии.
— А если вопрос поставить в общем виде: что же произошло в XX веке?
— Цивилизационный транзит. Но чтобы войти в пространство XX века, мне нужно сделать три предварительных шага, связывающих тему с предыдущим изложением, Вы же не хотите получить «общие» ответы?
Когда в обществе утверждается прагматизм и устанавливается императив линейной логики, тринитарные коллизии уходят в прошлое, а жизнь становится гораздо практичнее (особенно, если сравнить ее течение, скажем, с легендарными спорами на византийских базарах о природе Троицы, доходящими до мордобития), тогда явственным становится присутствие в мире энергичного агента перемен — торгово-финансового капитализма. У нас часто путают его с рыночной экономикой, но он скорее паразитировал, возрастал на ней. Фернан Бродель определил природу капитализма как частный рынок (private market), действующий в среде публичного (public market). Другими словами появляется сообщество, которое действует методом долгосрочного планирования и проектирования ситуации (заговора, сговора), продумывает системные операции, в результате которых получает сверхприбыль.
Торгово-финансовая форма капитализма господствовала в Европе где-то с XV по XVIII век. Это первый шаг. Но в то же время происходил другой процесс, который мы оставили за скобками: Реформация и возникновение национального государства. Национальное государство, в конце концов, и забрало себе все лакомые куски: монопольную торговлю, национальное кредитование, выпуск ассигнаций, сбор налогов. Деятельная страта должна была либо погибнуть, либо найти новое пространство деятельности. Она и нашла его в промышленности. Промышленность же находилась в состоянии фантастического инновационного подъема, именно вследствие того, что была порождением христианской культуры: путы традиционализма были разомкнуты, открылись возможности расширенного воспроизводства, что раньше, фактически, находилось под культурным запретом. Во время промышленной революции инновация следовала за инновацией, и капитализм стал вкладывать деньги именно в этот процесс. Это шаг второй.
ХХ век как раз и начался с небывалого в истории инновационного взрыва. Взлет научно-технической мысли породил электричество, двигатель внутреннего сгорания, нефтехимию, новые материалы, средства коммуникации, а заодно основанную на них индустрию развлечений. Каждое из прозвучавших понятий, словно символ, обозначает собой обширнейшее предметное поле деятельности, «новые земли» экономического космоса. Это был какой-то рог изобилия! После чего мы начали жить в новом мире. Благодаря искусственному освещению изменился ритм жизни, но главное — вещи стали многочисленными и дешевыми. Кроме того, инновационные предметные поля резко расширили сферу производственной деятельности а сверхприбыли золотым дождем омывали не только основные, но и сопряженные предприятия. Долго, однако, так продолжаться не могло. «Бурные двадцатые» воспели это новое изобилие и подвели черту под ним, а заодно и под целой эпохой.
Инновационный взрыв вкупе с конвейерным способом производства, во-первых, сломали прежнюю экономическую систему, испытавшую острый дисбаланс, ибо исчезло привычное соотношение спроса и предложения. В результате обрушившегося на мир материально-технического изобилия были, в частности, подорваны позиции не только производителя, но и такого важного агента экономических операций, как платежеспособные потребители, количество которых стало непропорционально мало по сравнению с открывшимися возможностями производства.
