Сергей Кара-Мурза - Кого будем защищать
Стаханов был стихийный творец «философии нестабильности» в приложении к пласту угля. Вглядываясь в пласт и начиная его чувствовать, он находил в нем критические точки, центры внутреннего напряжения. Говоря современным языком, он видел пласт не как гомогенную или ламинарную систему, а как систему крайне неравновесную, с множеством «точек бифуркации». Легкий удар в эти точки обрушивал массу угля. Стаханов использовал энергию внутренних напряжений материала.
Этот культурный ресурс был важной частью «советского стиля», когда на заводы и в НИИ пришли люди, сохранившие крестьянское космическое чувство и в то же время освоившие культурные нормы и навыки, порожденные Просвещением. Это проявилось во время войны в способе мысли и действия солдат и офицеров на фронте, работников и управленцев в тылу. Энтузиазмом никак не объяснить того факта, что во время войны более 73% раненых не просто излечивались, но и возвращались в строй. Более того, Конрад Лоренц, попав в плен и будучи назначен помощником советского врача в прифронтовом лагере военнопленных, был поражен способом лечения раненых немцев. Врач отказывался делать ампутации, которые в немецкой медицине считались неизбежными. Лоренц полагал, что врач сознательно обрекает немецких раненых на смерть — в качестве мести за их злодеяния. А им сохраняли конечности, потому что сам подход к военной хирургии был иным.
Энтузиазмом не объяснить того факта, что в середине 80-х годов один научный работник в СССР был обеспечен эквивалентными «приборными возможностями» в среднем примерно в 200 раз хуже, чем его коллега в США. В официальном документе «Комплексная программа научно-технического прогресса СССР на 1991-2010 годы» (М., 1988) не решились сообщить эту величину, здесь написано «в 80-100 раз хуже», но это дела не меняет. Для нас важен тот факт, что исследования и разработки советских ученых обеспечивали паритет с Соединенными Штатами Америки в области вооружений, а на их создание в США были направлены усилия 60% всего их научного потенциала. Это значит, что советские ученые располагали несоизмеримо меньшим количеством материальных ресурсов, но их «продукт» на главных направлениях был соизмерим.
Как можно сегодня говорить о конкурентоспособности или хотя бы восстановлении России, не поняв, какими ресурсами советская научная система компенсировала такую нехватку материальных средств. В 90-е годы, взяв курс на имитацию всего социального и культурного уклада американской науки, российские реформаторы, вероятно, уничтожили конкурентные преимущества отечественной системы, даже не поинтересовавшись ее «анатомией и физиологией». А может быть, уничтожили еще не до конца — тоже благодаря своему невежеству. И даже не знаешь, стоит ли говорить вслух о том, что нам стало известно о русском (советском) «научном стиле» за годы кризиса.
То же самое можно сказать и о школе, и о высшем образовании. Эти институты есть порождение отечественной культуры — и в то же время являются той «генетической матрицей», на которой эта культура воспроизводится. Наша школа и вузы «производили» тип образованного человека и специалиста, который не производится конвейером западной школы и университета. В чем-то он был лучше, в чем-то хуже западного, но это был особый культурный тип, который очень высоко котировался на западном рынке интеллектуальной рабочей силы. Существенно и то, что советская школа и вуз давали образование высокого элитарного («университетского») типа при очень скромных материальных ресурсах. Например, в середине 80-х годов учебные расходы (материалы, реактивы, технические средства) за все время обучения одного студента-химика в МГУ составляли 560 руб., а в университетах США — 31 тыс. долларов. Но выпускники химфака МГУ в целом не уступали своим сверстникам в США. В чем тут дело? В особой педагогической культуре советской школы.
Да, за последние 16 лет мы свои преимущества, в общем, утратили. Наш студент по типу мышления и по навыкам обучения стал похож на типичного западного студента. При гораздо более низких расходах на материальные средства обучения это ведет к утрате конкурентоспособности. Можно ли восстановить былые культурные особенности нашего образования? Ответить пока трудно, ибо мы этих особенностей по-настоящему не изучали. Если бы утраты этих богатств хотя бы побудили нас к такому изучению и вообще к такой постановке вопроса, это в какой-то степени окупило бы наши потери. Потому что мы перечислили здесь лишь отдельные, лежащие на поверхности примеры, а системный взгляд открыл бы нам множество скрытых, но вполне актуальных богатств.
Но открывать эти богатства можно только в том случае, если будет выставлена их надежная и трезвая защита. Иначе реформаторы, которые пока что правят бал, сразу же их уничтожат. Огонь по площадям уже выдыхается, а укажи им невидимые цели, и на них обрушатся смертоносные «усовершенствования».
2009г.
Люди на крючке
Сильные мира сего жалеют людей, как пастух жалеет своих молчаливых ягнят. Поэтому за последние лет двести наблюдается прогресс в средствах господства. Раньше людей гнали палкой, а теперь все больше внушением.
Так, чтобы ты сам делал то, что нужно господам, как будто только об этом и мечтал. Как говорят, «тиран повелевает, а манипулятор соблазняет».
Соблазнять людей — дело сложное. Операций в нем много, одна из них — отвлечение внимания. Сам термин манипуляция взят у фокусников. Они умеют отвлечь зрителей от главного объекта. Иллюзионист переключает их внимание на специально создаваемые явления с помощью слов, жестов, внешних эффектов (вплоть до огня и взрыва). Люди непроизвольно переключают свое внимание, как прожектор, на те объекты, которые посчитали более значимыми. Так манипулятор получает возможность увести важный для него объект в тень, подсунув человеку отвлекающий объект (имеющийся в реальности или построенный манипулятором). Всегда выгоднее не врать, а добиться, чтобы человек не заметил «ненужной» правды.
Очень сильным отвлекающим действием обладают уникальные события — беспрецедентные и неповторимые. У человека возникает «двойное внимание» — люди не верят своим глазам и все сильнее всматриваются в объект, сосредоточивая на нем свое внимание. Под прикрытием такой сенсации политики торопятся провернуть все темные дела. Слабее действуют непривычные события — те, которые происходят редко, но возбуждают эмоции (катастрофы, скандалы, птичий грипп).
Едва ли не главное чувство, которое при этом эксплуатируют манипуляторы, — страх. Но страхи бывают разные. Есть страх, отвечающий на реальную опасность. Он помогает выбрать разумный способ поведения. А есть страх иллюзорный, он создается в воображении. Для человека он вреден. Есть формула:
«общество, подверженное влиянию неадекватного страха, утрачивает общий разум».
Иллюзорный страх даже считался феноменом не человека, а Природы, и Плутарх назвал его паническим. Пан есть олицетворение природы, мужчина и в то же время козел. У древних греков такие встречались. Он любил выпить и поплясать с нимфами, напугать людей своим ржанием, но чуть что — сам впадал в панику и бежал сквозь чащу, не разбирая дороги и стуча копытами.
Разновидностью иллюзорного страха является маниакальный страх, когда опасность настолько преувеличивается, что человек цепенеет. У нас таких уже не осталось, оцепеневших реформа подобрала. Есть еще шизофренический страх, но у читателей этого журнала он не встречается.
Для манипуляции интересен именно иллюзорный страх, а также способы отключения реалистичного страха. Потрясенный страхом человек легко поддается внушению. Иллюзорный страх — действенное средство «отключения» здравого смысла и защитных психологических механизмов. Это проверено психологами в ходе крупных исследований 60-х годов, а затем в практике СМИ и рекламы.
Приемы манипуляции разрабатывались применительно к «западному» страху (в России они дают иногда не те результаты). Можно сказать, что современный Запад возник, идя от волны к волне массового страха, который охватывал одновременно миллионы людей. Подобные явления не отмечены в восточных культурах, не описаны они и в русских летописях.
Технология страха стала разрабатываться с XI века. До этого были сильны пережитки язычества в сознании людей — и с богами они по-свойски, и загробная жизнь им не так уж страшна. Большая волна страха прошла по Европе во время чумы 1348г. Тогда выявилась особенность такого страха: со временем он не забывался, а чудовищно преображался. При первых признаках новой эпидемии образ предыдущей оживал в памяти в фантастическом и преувеличенном виде.
В XV веке страх стал важным продуктом культуры. Печатный станок сделал гравюру доступной всем жителям Европы, и изображение «Пляски смерти» пришло в каждый дом. Но высшего мастерства достигли протестантские проповедники в США. В XIX веке люди съезжались за сотню миль, с запасами пищи на много дней, на одну такую проповедь в штате Кентукки собралось 20 тыс. человек. Людей доводили до такого ужаса, что они обращались в бегство, падали в обморок, и поляна походила на поле битвы, покрытое телами. Успех проповеди определялся числом «упавших», и велся их точный учет. В один из дней число людей, потерявших сознание от ужаса, составило 3 тыс. человек.
