Сергей Кара-Мурза - Экспорт революции. Ющенко, Саакашвили...
Как говорилось в гл. 1, в общественном сознании постсоветских стран до сих пор господствуют категории и понятия марксизма. Поэтому и завершающая фаза перестройки в СССР, и «бархатные» революции в европейских социалистических странах трактуются как революции антисоциалистические. В более широком смысле, как революции формационные, направленные на изменение социально-экономической формации. Поскольку в результате этих революций были разрушены «государства трудящихся», а общественная собственность на средства производства была заменена частной собственностью, то, рассуждая в рамках логики марксизма, пришлось бы признать эти революции как буржуазные. Часто даже приходится слышать упреки за само употребление применительно к ним слова революция. Это, мол, самая настоящая контрреволюция, направленная на реставрацию капитализма.
Анализ движущих сил «бархатных» революций, их социальной базы и мотивов, которые сплачивали их участников, не позволяют принять эту трактовку. Все эти вопросы изучены, с привлечением большого материала исследований, проведенных в восточноевропейских странах как отечественными, так и зарубежными учеными, и изложены в книге Н.Коровицыной. На основании этой книги и сделаем следующие утверждения.
Прежде всего, важно подчеркнуть, что все эти страны, за исключением ГДР и Чехии, к началу Второй мировой войны представляли собой особый в цивилизационном отношении тип. Н.Коровицына пишет: «Восточная часть европейского континента и в середине ХХ в. оставалась экономической периферией ее западной части. За исключением Чешских земель страны, вступившие на путь форсированной индустриализации по советскому образцу, составляли регион сельского типа с высоким аграрным перенаселением и низкими показателями грамотности.
На этом фоне осуществление программы социалистической индустриализации как основы «перехода к современности»… приобрело для стран региона историческое значение. Рост промышленного производства привел к ликвидации аграрной перенаселенности села, как и городской безработицы… Период строительства «основ социализма» вошел в историю прежде всего как время массовой восходящей социальной мобильности. Ее определяют как «исключительную», «беспрецедентную». Эта ситуация отчетливо контрастировала с межвоенной».
Из этого видно, что никаких объективных «классовых» причин ненавидеть свой общественный строй и поддерживать революцию, предназначенную для его свержения, у населения стран СЭВ не было. В интересах населения было как раз сохранять базис своего общества. Невозможно представить себе, что почти 100 млн. человек могли не понимать своих классовых интересов.
В том и проблема, что свои классовые интересы люди понимали, но, во-первых, они обладали очень низким «уровнем классовости», а во-вторых, у человека есть не только классовые интересы. Исходя из своих социальных интересов, население этих стран и не собиралось до завершения определенного исторического этапа менять общественный строй: «В целом к моменту завершения формирования общества, которое называется восточноевропейским, жизнью в нем были довольны почти 70% опрошенных. Система ценностей поляков оставалась относительно стабильной в течение четверти века, по оценке социологов, до 1978 г., даже до начала 1980 г… Ст.Новак назвал столь длительное постоянство поразительным… Так, идеологический портрет варшавского студента 1978 г. почти повторяет его портрет 1958 г.».
Более того, революция и созревала исходя из стремления приблизить реальность к социалистическому идеалу. И речь вовсе не идет о манипуляции сознанием, к которой прибегала номенклатура КПСС, выдвигая лозунг «Больше социализма!» Этот лозунг выражал чаяния масс. Капитализма не желало население даже самой близкой к Западу по уровню экономического развития Чехословакии. «Бархатные» революции были направлены на изменение надстройки, а не базиса.
Н.Коровицына пишет: «Именно в среде чешской интеллигенции впервые возникло стремление к гуманистическому обновлению общественной системы советского типа. Оно вылилось в события Пражской весны. Но даже на пике реформаторских устремлений в июле 1968 г., по социологическим данным, только 5% отвечало положительно на вопрос о том „хотели бы вы возвращения капитализма?“. Самое любопытное, когда в следующий раз решалась судьба страны в ноябре-декабре 1989 г., опросы продемонстрировали завидную стабильность взглядов чешского человека: те же 5% хотели бы установления капиталистического порядка. А 90% разделились на две примерно равных части. Одна предпочитала „социализм с человеческим лицом“, другая – „экономику смешанного типа“.
Почему же население Восточной Европы обладало низким «уровнем классовости», почему оно в момент исторического выбора не смогло рационально взвесить свои интересы и изменить вектор своего революционного порыва? Причины имеют тот же характер, что и в СССР, только выражены они были еще острее, чем в СССР. Они заключаются в том мировоззренческом кризисе, который претерпевает традиционное аграрное общество в процессе форсированной модернизации и перехода к городскому образу жизни.
Вот культурологическая характеристика этого общества: «Урбанизация и образовательная революция 1970-х годов завершили переход к „современности“ в странах региона. Восточноевропейское общество стало не только индустриальным, но и городским: программа соцмодернизации была выполнена… В восточноевропейском человеке переплетаются сейчас черты самых различных исторических эпох, образуя специфический, характерный только для него, сплав архаики и постмодерна, социального и либерального начал, села и города, национального и глобального».
«Сплав архаики и постмодерна» – легковоспламеняющаяся субстанция. Это – аномальное состояние общества, краткий исторический миг, когда утрачена способность и желание прагматического расчета интересов. Этого мига наши общества не пережили, сорвались в революции, фундаментально противоречащие интересам большинства. Сорвались, потому что нашлись прагматически мыслящие силы, которые подтолкнули в пропасть. Разве не трагичен запоздалый вывод польских социологов о том, что «коллапс „реального социализма“ произошел не в результате отказа от ценностей современного гуманизма, а, напротив, благодаря „радикальному и последовательному следованию им“?
На этапе созревания «бархатных» революций на общественную арену вышло поколение, обладающее утопическим типом мышления. Оно считало, что социальные структуры, обеспечивающие стабильное благополучное жизнеустройство, не могут быть уничтожены или повреждены вследствие неосторожных политических действий. Любое изменение системы – к лучшему! С этой мыслью и ломали общественный строй.
Н.Коровицына пишет: «Амбициозные планы „догоняющего Запад потребления“ рождали у молодого восточноевропейца убеждение, что жизнь становится – или должна становиться – все лучше, и вскоре произойдет перелом к качественно новому состоянию… В опыте этой генерации воплотилось и доиндустриальное прошлое, и наступающее постсовременное будущее, дав ослепительный, но короткий всплеск духовной энергии в виде специфического историко-культурного феномена человечества – „социалистического постмодерна“.
Историческая ловушка социалистической модернизации, которой, видимо, нельзя было избежать, заключалась в том, что социализм, вырастающей из недр традиционного сословного общества, порождает своего могильщика в лице интеллигенции с ее высокой духовностью мессианского типа. И порождает этого могильщика гораздо более неуклонно, нежели буржуазия порождает своего могильщика в лице пролетариата.
Вот как это объясняет Н.Коровицына: «Городская интеллигенция, формировавшаяся в регионе, считала себя продолжательницей исторической миссии дворянства, хранительницей национальной идентичности, культуры, языка, традиции. Она брала на себя роль общественного лидера, ответственного за судьбы национального развития, передачу характерной системы ценностей из поколения в поколение. Интеллигенция воспринимала себя как особый, харизматический слой общества. Она фактически заняла социальные позиции буржуазии, сохранив ментальность аристократии.
Восточноевропейская интеллигенция – преимущественно «новая» – создала тип культуры, тесно связанный со «старой дворянской культурой» и, сохраняя преемственность с ней, воспринимала себя как национальную элиту. Госсоциализм, как принято называть этот период в Восточной Европе, даже получил определение «ортодоксальной и деформированной версии проекта Просвещения»… Именно высокообразованные слои населения выступали наиболее последовательными сторонниками свободного рынка. Это совершенно не было характерно для других регионов мира и составляло специфику посткоммунистической Восточной Европы, объяснение которой можно найти в интенсивных процессах «психотрансформации», интенсивно шедших в среде интеллигенции.
