Газета "Своими Именами" (запрещенная Дуэль) - Газета "Своими Именами" №1-2 от 01.01.2013
В. Бондаренко считает, что до войны Гроссман был заурядным советским писателем, писавший скушно правоверные романы да повести и мечтавший о Сталинской премии за свой роман «Степан Кольчугин», где по примеру горьковского Павла из повести «Мать» и Павки Николая Островского описал становление молодого революционера. Роман получился большой, двухтомный, но, увы, прочтешь вслух страницу и, как сказал поэт, - «в клетке сдохла канарейка». Премию он не получил. А после войны, говорит Бондаренко, Гроссман стал еврейским писателем, и «Жизнь» - это роман о трагедии еврейского народа, роман, «мстящий за свой народ». Кому мстящий – русскому народу, который сделал всё для его спасения? Выходит...
Солженицын не согласен, что Гроссман стал еврейским писателем. Я позволю тут единственный раз в жизни согласиться с покойным титаном мысли. Нет, вовсе не встал Гроссман в ряд с душевным Шолом-Алейхемом, в котором так сильна любовью к бедным и униженным, так язвительна насмешка над американствующими соплеменниками, с его добротой и юмором; не встал с Хаимом Бяликом, которого Максим Горький считал великим поэтом; не встал рядом даже с Ароном Вергелисом, с которым я в столовой Дома творчества в Коктебеле когда-то дружески дебатировал вопрос, не противоречит ли заповедям Торы его появление прямо с пляжа здесь, в столовой, с голым и большим волосатым пузом. Нет, не стал Гроссман видным еврейским писателем, а стал плохо видным антисоветским.
И вот что примечательно. Допустим, о Бялике писали, его переводили Горький, Брюсов, Вячеслав Иванов, Бунин... Какие имена! А о Гроссмане, как мы видели, – почти сплошь – однодомцы да односумы.
Незадолго до показа фильма мы узнали немало интересного и неожиданного о его творцах. Так, Елена Ямпольская, главный редактор газеты «Советская культура», в беседе с Володарским сказала: «Книга Гроссмана гнилая. И гнилость очень умело вплетена в ткань повествования. Как вам удалось обойти эти места?» Собеседник ответил: «А я эти гнилые места просто выкинул». Ну, как мы видели, порой выкидывал он совсем иное, что делало ситуацию ещё более вонючей. Признав роман столь отталкивающим, Володарский сказал о Гроссмане вообще как о писателе: «Это действительно гнилой писатель». И уж совсем убийственно: «Это писатель, не любивший страну, где он родился и жил». Вот я, дескать, уж так люблю, а он на грош не любил. Но почему же в своём в фильме по роману не убрал хотя бы такой кусочек гнили из разговора красноармейцев на фронте:
«- Враги у меня, комбат, и спереди, и сзади.
- Не один ты такой. У всех у нас».
И спрашивается, чего ж ты, патриот, взялся инсценировать мерзкий роман мерзкого писателя? Зачем? Почему? Не могу же я думать, что только ради большого гонорара. Ведь нормальный человек с таким писателем и за миллион на одном поле не сядет. Но вот, пожалуйста, сел, можно сказать, в одну карету прошлого... Между прочим, эти простые вопросы не пришли в голову рецензенту «Правды». Он больше озабочен благопочтением: Василий Семенович... Эдуард Яковлевич... Сергей Владимирович... Как, Василий Семёнович не любил страну? «Может, это чересчур категорично?»... Да уж не надорвался ли Эдуард Яковлевич над этим сценарием, не эта ли работа свела его в могилу?..
Автора статьи многое в фильме восхищает, потрясает и трогает: «Особенно ценно, что мы видим настоящую войну» (на которой не щадят даже верблюдов)... «Образ Сталинградской битвы, созданный в фильме, восхищает своей силой и достоверностью»... Да ведь нет же в этом «образе» ни окружения немцев, ни их капитуляции, ни одного нашего командующего, хотя бы Рокоссовского.
Впрочем, некоторые упомянуты. Но как! Вот В.И. Чуйков, командарм-62. Какой-то выродок с восторгом рассказывает, будто Василий Иванович кому-то выбил зубы, а сам Чуйков, пьяный, бессмысленно лопочет за кадром: «Василий Иваныч... солдат и друг... солдат и друг... солдат...». Больше им сказать нечего об этом человеке, дважды Герое, Маршале, которому за Сталинградскую победу мы обязаны многим, там на Мамаевом кургане и похоронен он, командарм-62, рядом с секретарём Сталинградского обкома партии, председателем Городского комитета обороны Алексеем Семеновичем Чуяновым, - там, на великом кургане России, за который 135 суток, не на день не затихая, шли бои, пропитавшие его кровью.
Или вот ещё рассказец об одном генерале, который требовал, чтобы ему каждое утро доставляли парное молоко. А сделать это можно было только через полосу, которая простреливалась. Несколько солдат с флягами молока погибли от пуль снайперов, а генерал всё требует, всё требует... Тут вспоминается, как однажды в День Победы писатель Ж. ради праздничка просветил читателей «Литературки» рассказом о том, что, мол, Сталин летал на Тегеранскую конференцию с персональной дойной коровой в отдельном самолёте. Ему тоже перед встречами с акулами империализма требовалась для подкрепления кружечка парного. Не исключаю, что именно благодаря этой публикации отец писателя был назначен Ельциным вице-премьером и пребывает в этой должности до сих пор.
А вот ещё генерал с такой рожей, о которой говорят: кирпича просит. Он в каком-то помещении за столом, перемазанный жиром, свирепо жрёт курятину, а между глотками командует по телефону: «Огонь!.. Огонь!.. Огонь». Сколько злобы и ненависти в этих портретах... Авторы фильма смотрят на наших героев глазами тех, против кого они сражались. И если Гроссман стал антисоветским писателем, то авторы фильма пошли дальше...
О ликвидации «котла», о самой Сталинградской победе, по поводу которой ликовала вся страна и весь мир, зрителей извещают лишь кадры, в которых сообщение о ней по радио слушает какая-то непонятная огромная толпа с совершенно равнодушными, унылыми, отсутствующими лицами - до лампочки им эта победа. И что за толпа - заключенные, что ли? Так ведь и они радовались, многие всю войну на фронт просились!
«Фильм отмечен целым рядом великолепных актерских работ... полнокровные человеческие образа, интереснейшие работы...», - читаем дальше в «Правде». «С напряженным волнением» следил рецензент «за предельно драматическими перипетиями происходящего, необыкновенно впечатляюще переданного всеми средствами кино», в том числе артистом С. Пускепайлисом в роли сержанта Грекова (почему-то названного капитаном). Да, хорошо ведёт артист сконструированную для него роль. Выразительно играют и некоторые другие актёры, например, Сергей Маковецкий в роли Штрума. Только меня иногда коробил его володарский язык. С одной стороны, допустим, он называет переезд своего института из Куйбышева в Москву не возвращением, а реэвакуацией, - разве не смешно? С другой, употребляет такие вульгарные словечки, как «гнобить». Интеллигент же всё-таки! От него не отстают и другие володарские интеллигенты, даже женщины. Одна из них говорит ему про другую: «Она в вас влюблена, как кошка!» И он не протестует против такой формы изъяснения. Странно и то, что когда кто-то из сослуживцев предлагает ему в чем-то «покаяться, как Шостакович», Штрум – образованный же человек! - ничуть не удивлен. Ведь после известной статьи «Сумбур вместо музыки», давным-давно напечатанной в «Правде», композитор ни в чём ни перед кем не каялся за свою раскритикованную оперу «Леди Макбет Мценского уезда». Через несколько дней он встретился с председателем Комитета по делам искусств П.М. Керженцевым и в ходе беседы сказал, что «большую часть критики» признает справедливой. И это было вовсе не лицемерие и не раскаяние: позже Шостакович создал новую редакцию оперы и дал ей другое, более разумное, спокойное название - «Катерина Измайлова»
Сильное впечатление производят прочитанные за экраном письма, которые солдаты писали домой и получали из дома. Тут нельзя было не вспомнить...
За всё ты бралася без страха,
И, как в поговорке какой,
Была ты и ткахой, и пряхой
Умела иглой и пилой.
Рубила, возила, копала -
Да разве же всё перечтёшь!
А в письмах на фронт уверяла,
Что будто отлично живёшь.
Бойцы твои письма читали,
И там, на переднем краю,
Они хорошо понимали
Святую неправду твою...
И конечно, никого не оставило равнодушным письмо матери Штрума, старой еврейки, которую фашисты собираются казнить.
То же самое – посещение женой Штрума зимой могилы погибшего на фронте сына. Только не следовало бы, по-моему, так прямо твердить, что в его смерти все вокруг виноваты. Об этом с большой душевной деликатность сказал Твардовский:
Я знаю, никакой моей вины
