Вадим Цымбурский - Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII-XX веков
С одной стороны, он встраивается в ряд «константинопольских» планов-утопий России, начало которых отсчитывается от Алексея Михайловича и его вступления на Украину. В этом смысле воссоздание Царства Греческого как восстановление средиземноморского православного мира в политической и духовной суверенности, апелляция к религиозной традиции, находят глубокий отклик в слоях русской психологии, наименее измененных вестернизацией. Еще в 1876–1877 гг. ополченцы-крестьяне, собиравшиеся на турецкую войну, говорили, что идут «помогать грекам» (Лурье). Позднейшие нападки на этот проект с либерально-славянофильской точки зрения указывают на то, что «екатерининская "греческая" империя при тех границах, в которых ее хотели восстановить, была бы "греческой" только по имени, и вышла бы почти без греков, так как … даже в Румелии и Македонии славянский элемент был элементом преобладающим», и подобная империя породила бы яростную борьбу между эллинизаторскими устремлениями греков и сопротивлением славян [Жигарев 1896, 214]. Однако, будущими критиками не учитывается именно апелляция не к национальным, но к религиозно-историческим механизмам, выразившаяся еще на стадии вызревания «проекта» в наречении Александра и Константина – наследников двух империй, в медали с девизом «Назад в Византию» и т. п. переживаниях геостратегии как «машины времени», работающей с историческими символами. Среди этих символов – отмечаемый С.А. Экштутом в одах Державина мотив приближения России по пути «назад в Византию» к центру – «средине мира» («Не ты ли с высоты честей / …Покрыл понт Черный кораблями, / Потряс среду земли громами?»[20], «Доступим мира мы средины»[21]).
После т. н. «системы Петра Великого» и «Северного аккорда» с конструированием БЧС вокруг России проект обладал мощной эксцентричностью, характерным его признаком был сдвиг фокуса на крайнюю периферию российского мира, созидание царства-близнеца, которое по декларации Екатерины в письме к Иосифу II от 10.09.1782 никогда не должно было соединиться с Россией, будучи от нее отделено лимитрофной православной Дакией. «Центр мира», «назад в Византию», «сдвиг на периферию российского мира», роль Греческого царства как цели, но цели, утверждаемой, конституируемой русскими, вводящей их в центр мира, но в то же время вне России на грани ее мира, – всё это огромный культурологический потенциал проекта.
Другой пласт – тот, который западные авторы рассматривают как a kind of neo-classical iconography and political theater[22], о котором А.Л. Зорин недавно ярко писал как об «оживании школьной мифологии», большой классицистической игре в воскресающую страну классической древности. Собственно, опыт культурной «продажи» проекта Европе при помощи модной псевдоморфозной символики являет на русской почве уже псевдоморфозу второго порядка («Россия имитирует европейскую имитацию античности»). К сожалению, Зорин, стремясь показать, как «языческий» неоклассицизм воплощается в культурной символике греческого проекта, ограничивается анализом переписки Екатерины с Вольтером в 1768–1774 гг. (и в какой-то мере классицистическими мотивами в одах тех лет), иначе говоря, речь у него идет не о проекте, а о самых отдаленных подступах к нему, да еще в зеркале пропагандистской задачи – «продажи» русской стратегии западной публике через посредство властителя дум Вольтера. Если бы он сделал упор на изучении, скажем, державинских од, сложившихся уже под знаком заявленного «греческого проекта», возникла бы иная картина – игра в мифологию включается в более широкий комплекс восстановления древних идеальных пластов истории, снятия замутнений: «Росс рожден судьбою / От варварских хранить вас уз / … Отмстить крестовые походы, / Очистить иордански воды, / Священный гроб освободить, / Афинам возвратить Афину, / Град Константинов Константину, / И мир Афету водворить»[23]. Иначе говоря, элементы неоклассицистского маскарада встраиваются в комплекс более широкий, в геостратегию как «машину времени», как фактор «сворачивания времен» через особую стыковку России со Средиземноморьем в их нераздельности и неслиянности.
И, наконец, еще один момент, наиболее парадоксальный, делающий «греческий проект» не только парадигмой, но и маргиналией, – это мотив союза с Австрией как необходимой предпосылки всего плана. Уже в ключевом тексте – в письме Екатерины к Иосифу II (10.9.1782) – и в ответе Иосифа (ноябрь) звучит тема союза: Франция и Пруссия как силы, способные помешать, но Франция должна быть нейтрализована своим европейским союзом с Австрией, Пруссия же должна быть нейтрализована соединенными Империями. Что, в общем, и осуществилось: если в связи с оккупацией Крыма Франция ограничилась раздраженными демаршами, то к войне 1787–1791 гг. она под австрийским влиянием отнеслась с позиций благожелательного нейтралитета[24].
Как мы видели, восток Европы склеивается с западом БЧС. Но эта склейка совпадает с тем 30-летием после Семилетней войны, когда в самой коренной Европе наблюдается своеобразный милитаристский пат – тупик понижательной фазы преобладания средств уничтожения над возможностями мобилизации. Восторги после Семилетней войны переживают свое истощение, общий страх перед войнами владеет даже таким милитаристом, как Фридрих II, настойчиво твердящим, что якобы «время войны в Европе миновало» (лучший пример – бескровная война за баварское наследство). Фактически милитаристская активность уходит на окраины западного мира – за океаны (война Франции и Испании с Англией в поддержку восставших американских колоний) и на восток в рамках БЧС. На континенте вся игра идет в рамках БЧС, Западная Европа нейтрализуется (отказ от Северной системы в 1779 г., когда на предложение Англии войти в эту систему на русских условиях с включением «турецкого пункта», чтобы получить русскую помощь против Франции, следует ответ, что Екатерина уже не рассматривает Францию как противника: исходные посылки Северного аккорда снимаются).
При Екатерине России легко было быть европейской державой, когда Западная, а во многом и Центральная Европа нейтрализуются, а на востоке воссоздается классическая четырехполярная БЧС силами европейских держав, в рамках которой разыгрываются привычные для России по XVI-XVII вв. расклады. Фактически Россия возвращается к политике союза со старым восточным центром Европы и ограничения центра-претендента, но при условии общей нейтрализации европейского запада эта политика обретает характер балтийско-черноморской игры в духе проекта Ордина-Нащокина. Блокировка России с карпатской державой, развернутая и против Турции, и против потенциального гегемона Балтики. Любопытно, что в беседах Екатерины с Иосифом II явно проскальзывают апелляции к наследию Западной Римской Империи, к былой австрийской гегемонии в Италии: «По словам Иосифа II, стоило ему заговорить о Греции и Константинополе во время могилевской встречи (1781 г. – В.Ц.), всякий раз императрица упоминала Италию и Рим» [Зорин 1997, 10]. Как бы тема двух империй, двух «мировых» центров, дуально дополняющих друг друга и соединенных союзом, как бы поддержка прав традиционного дунайского восточного центра Европы на Италию, на роль основного европейского центра. Однако в условиях гегемонии Парижа, но гегемонии, «замороженной» милитаристским патом, подобные пассажи – сами по себе момент маскарада, разыгрываемого внутри БЧС: господство над Италией и Римом оказывается подменено предлагаемым Екатериной Иосифу утверждением в балканской части Адриатики.
Существенным следствием этой эпохи была ликвидация особого балтийско-черноморского пространства, потенциального «восточного барьера»: Россия оказалась впритык поставлена к германским державам, Польша была ликвидирована, Швеция в основном вытеснена в Скандинавию. Триумфы России определены добором остаточных земель старой БЧС и формированием новой четырехполярной структуры, где Россия сразу обретала себе союзников.
Французская революция вывела Европу из милитаристского тупика, парадоксально возродив расклад начала 1740-х: австро-восточный центр при поддержке Англии против Парижа. Пруссия, к 1795 г. приходящая к миру с Францией и подыгрывающая ей против Австрии. Старый расклад при отсутствии в БЧС пространства, которое могло бы быть дестабилизировано Францией и Пруссией, в обороне которого были бы едины Россия и старый восточный центр.
V
1800–1801 гг.: планы Павла I и Ростопчина
Итак, на 1795 г. – восстановление бицентричной Европы с Англией-балансиром и Пруссией – субцентром-претендентом (потенциальная французская агентура на востоке) при исчезновении суверенного пояса между Россией и восточным центром, в стабилизации которого были бы заинтересованы обе стороны. Логика европейской борьбы берет верх над логикой БЧС; кроме того, Турция с ее владениями становится подбрюшьем Европы, где разворачивается европейская борьба, распространяющаяся на колониальное приморье Евро-Азии (планы Наполеона насчет похода в Индию, высадка в Египте, вовлечение Турции в борьбу на стороне Австрии и Англии – свидетельство того, что Турция утрачивает роль самостоятельной силы: в этом качестве Франция была ей давним партнером).
