Соединенные Штаты в период Реконструкции и Позолоченного века, 1865-1896 гг - Автор Неизвестен
Аддамс чувствовала тягу к прощению и примирению, но она делала упор на классовые, а не секционные конфликты и связи Америки с миром, из которого приехали иммигранты. В конце концов, она посетила статую Святого Гауденса, чтобы найти утешение и смысл в эпоху классовых распрей и насилия; она искала эквивалент между великой секционной борьбой Гражданской войны и промышленной борьбой 1890-х годов, которую Чикаго знал так близко. Халстед-стрит, где стоял Халл-хаус, была местом кровавых боев во время Великой забастовки 1877 года. По дороге в парк она прошла рядом с Хеймаркет, где стояли войска и маршалы, введенные для разгона Пульмановской забастовки, все еще заполнявшей улицы Чикаго. Она хотела, чтобы Линкольн, возмужавший в борьбе за спасение Союза, рассказал ей о борьбе за форму Союза, которая бушевала вокруг нее. Ей нужны были уроки, как действовать и что делать. Она процитировала "бессмертные слова Линкольна... высеченные в камне у его ног" у основания статуи как послание "растерянному городу". Она сравнила "неудержимый конфликт", бушующий между классами в Чикаго, с "неудержимым конфликтом" Гражданской войны. Урок, который она извлекла из Линкольна, - это "милосердие ко всем", благородный урок, несомненно, но странно анодиничный и несовременный для человека, который во многом принадлежал своему времени12.
Взгляд Аддамс на мир проистекал из давней американской традиции провиденциального мышления, согласно которой Соединенные Штаты были в мире, но не являлись его частью. Они давали, но редко получали. Это была страна будущего, место, которое не столько вовлечено в грязные ссоры других наций, сколько является ярким примером того, каким станет мир. Это была американская исключительность, но в Позолоченный век исключительность казалась не столько наивной и невинной, сколько опасной. В нем, как и в версии Кларенса Кинга, связь с большим миром через иммиграцию становилась угрожающей, а иммигранты - чуждыми и разрушительными. Исключительность была материалом для политических кампаний; только глупец мог полагаться на нее при управлении страной. Соединенные Штаты были втянуты в ту же грязную индустриальную современность, что и другие страны. Солянка языков и обычаев на улицах Чикаго, разнообразие верований, то, как экономика поднималась и падала в зависимости от далеких событий, идеи, которые американцы впитывали из-за границы, и те, которые они экспортировали, - все это говорило об их связи с миром за пределами Америки.
Генри Адамс понимал, что изменения в Европе и Соединенных Штатах связаны между собой. В своей циничной манере он считал, что американское превосходство заключается в отставании от Англии и Франции в марше, который "изменит... наши институты, наконец, к чистому монетарному режиму". Соединенные Штаты были не спасителем, а лишь отстающим: "Основная проблема не изменилась. Она принадлежит всему миру, и мы мало что можем сделать для ее решения".
Мы, по большому счету, являемся периферийной провинцией Европы, и в долгосрочной перспективе мы должны следовать туда, куда идет Европа. В настоящее время, признаюсь, мне кажется, что она идет к дьяволу и тащит нас за собой; но такая гонка, скорее всего, будет долгой".12
Немногие, кроме Адамса, были готовы увидеть судьбу Америки в Европе, с которой нация всегда считалась. Джейн Аддамс предполагала, что у американской истории есть цель, чего не мог разглядеть Генри Адамс, и считала, что величие Линкольна заключалось в его способности "сделать ясной, не подлежащей отрицанию для самого американского народа, цель, к которой он движется". Это была красноречивая истина для 1865 года, когда целью победившего Союза была республика свободного труда, но в 1890-х годах подобной общей цели не было. Процветанию не хватало аналогичного резонанса.13
Уильям Дин Хоуэллс, как и Аддамс, обратился к Линкольну как к компасу, чтобы наметить направление движения Америки. Именно это привело его к выводу: "Если Америка вообще что-то значит, то это значит достаточность общего, недостаточность необычного".14
В позолоченном веке лишь немногие придерживались мнения о достаточности общего. Либералы не желали в этом участвовать, как и нативисты, и многие евангельские реформаторы. Люди были разными, буйными и беспорядочными; они часто ненавидели друг друга. Зажиточные и средние классы боялись яркого, грязного, бурного, а иногда и жестокого мира вокруг себя. Судьи пытались подавить бедняков, рабочих, разгневанных фермеров и реформы, которые проводили их сторонники. Американские избиратели выбирали чиновников, которые разочаровывали их и которых страна часто высмеивала как безнадежно коррумпированных и продажных.
Хауэллс все это знал. В 1870-х годах он был ведущим либеральным критиком общего, но два десятилетия спустя он с опаской принял страну, в которой, по его мнению, важные вещи поднимались вверх, а не опускались вниз. Это был мир, противоположный тому, который предлагали Мэтью Арнольд, Эндрю Карнеги и Чарльз Элиот Нортон. Это был мир рабочего класса и среднего класса. Это была страна цеха, общеобразовательной школы, церкви, местной общины, квартала, профсоюза, ежедневной прессы и огромного количества добровольных организаций, которые мобилизовывали людей и продвигали реформы. Это был мир стремления, породивший и взрастивший американских механиков, евангелистов, масонов и интеллектуалов-обывателей.
Горацио Алджер, Герберт Спенсер и в меньшей степени Уильям Грэм Самнер по-разному пытались замаскировать эту Америку, сведя ее к рассаднику успешных индивидуумов. Они взяли то, что было социальным садом, и заметили только самые цветущие растения. Они рассматривали Томаса Эдисона и Букера Т. Вашингтона как победителей в какой-то неясной борьбе за существование, игнорируя почву, которая их взрастила. Эдисон, в конечном счете, был необычайно способным механиком, который организовал особенно успешный магазин, прежде чем стать не особенно способным бизнесменом. Вашингтон был продуктом жажды освобожденных людей к образованию после Гражданской войны и человеком, чьей целью было дать образование, даже если оно сводилось к ручному труду, другим. Отдавая должное магазину, дому и церкви - всем этим кооперативным структурам, - большинство американцев принимали версии сотрудничества, а не безудержного индивидуализма. Фрэнсис Уиллард, принявшая "евангельский социализм", а не Элизабет Кэди Стэнтон, которая оставалась непримиримой либеральной индивидуалисткой, была представительной фигурой в области прав женщин и женских реформ.
Напряжение между индивидуализмом, сотрудничеством и сообществом
