Николай Байбаков. Последний сталинский нарком - Выжутович Валерий Викторович

Эта записка была отпечатана на машинке. Вознесенский, получив ее, сделал от руки надпись: “В дело”, то есть не дал ходу. А он обязан был доложить ЦК об этой записке и дать объяснение. Получилось, что он был главным виновником и, думая, что на это никто не обратит внимания, решил положить записку под сукно. Вот эту бумагу Берия и показал, а достал ее один сотрудник Госплана, который работал на госбезопасность, был ее агентом. И когда мы были у Сталина, Берия выложил этот документ. Сталин был поражен. Он сказал, что этого не может быть. И тут же поручил Бюро Совмина проверить этот факт, вызвать Вознесенского.

После проверки на Бюро, где все подтвердилось, доложили Сталину. Сталин был вне себя: “Значит, Вознесенский обманывает Политбюро и нас, как дураков, надувает? Как это можно допустить, чтобы член Политбюро обманывал Политбюро? Такого человека нельзя держать ни в Политбюро, ни во главе Госплана!” В это время Берия и напомнил о сказанных в июне 1941 г. словах Вознесенского: “Вячеслав, иди вперед, мы за тобой”. Это, конечно, подлило масла в огонь, и Сталин проникся полным недоверием к Вознесенскому, которому раньше очень верил. Было решено вывести Вознесенского из состава Политбюро и освободить от поста председателя Госплана СССР».

Отставленный председатель Госплана ждал нового назначения. По свидетельству Микояна, Сталин хотел сперва направить Вознесенского в Среднюю Азию во главе Бюро ЦК партии, но, пока готовили проект, у Сталина, видимо, углубилось недоверие к Вознесенскому. Через несколько недель Сталин сказал, что организовать Бюро ЦК нельзя, потому что если Вознесенский будет во главе Бюро, то и там будет обманывать. Предложил послать его в Томский университет ректором. «В таком духе, — продолжает Микоян, — и шли разговоры. Прошло месяца два. Вознесенский звонил Сталину, Сталин его не принимал. Звонил нам, но мы тоже ничего определенного сказать не могли, кроме того, что намечалось. Потом Сталин провел решение вывести Вознесенского и из состава ЦК. Видимо, за это время Сталин поручил подготовить “дело Вознесенского”. Об этом приходится гадать, потому что Вознесенскому было предъявлено обвинение во вредительстве и в антипартийной деятельности. Без Сталина для МГБ это было бы невозможно. Одновременно с ним была арестована и ленинградская группа товарищей, хотя они никак не были с ним связаны. Жертвами оказались Вознесенский, который до этого был членом Политбюро, Кузнецов — секретарь Ленинградского обкома партии, затем секретарь ЦК ВКП(б), Родионов — председатель правительства Российской Федерации, Попков — председатель Ленинградского Совета депутатов трудящихся и другие».

Микоян здесь имеет в виду «Ленинградское дело». Оно началось 15 февраля 1949 года. В этот день состоялось заседание Политбюро ЦК с участием Сталина. В ходе заседания секретарю ЦК ВКП(б) А. А. Кузнецову, первому секретарю Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) П. С. Попкову, председателю Совета министров РСФСР М. И. Родионову было предъявлено несколько обвинений: якобы незаконное проведение Всероссийской оптовой ярмарки в январе 1949 года, попытки противопоставления Ленинградской парторганизации Центральному комитету и т. п. Там же и тогда же Вознесенского обвинили в сокрытии «антипартийного поведения» Попкова. По «Ленинградскому делу» было расстреляно 26 человек. Свыше 300 приговорены к тюрьме, лагерю или ссылке, более 2 000 уволены. Репрессиям подверглись сотрудники хозяйственных, профсоюзных организаций, военные, ученые, деятели культуры.

Удивительная вещь: в своем понимании «дела Госплана» и «Ленинградского дела» Байбаков, судя по его воспоминаниям, выглядят очень наивно. Всему виной Берия и его коварные козни — вот на чем настаивает бывший сталинский нарком. Он что же, не видит более сложных причин? Или не хочет видеть? Скорее — последнее. И вот почему. До конца жизни Байбаков оставался человеком Системы, где не принято выносить сор из избы. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Даже «постфактум». И в своих мемуарах, и в «пенсионных» интервью он ни разу не касается отношений в правительственных верхах, избегает разговора о том, кто с кем и против кого «дружил», обходит молчанием расстановку сил на партийном Олимпе в те или иные годы и ни с кем из своих бывших соратников не сводит счеты (кстати, еще и поэтому читать его воспоминания — не слишком увлекательное занятие).

Почему же Берия попал под огонь его критики? И почему Байбаков не пощадил Горбачева и Ельцина? Ну, с Берией все просто: он общепризнанный, можно сказать, «разрешенный» злодей. А Горбачева и Ельцина Байбаков не числил людьми той — сталинской — Системы, к которой принадлежал сам. Они выломились из нее. Он считал их предателями. И поэтому мог говорить о них все, что думает.

Как бы то ни было, есть несколько более серьезных, чем байбаковское, объяснений ленинградской трагедии, конкурирующих в трудах отечественных историков. Первая — гипертрофия сталинской власти, деспотизм Хозяина. Вторая — конфликт гражданской линии, направленной на мирное развитие общества (Н. А. Вознесенский, А. А. Жданов, А. Н. Косыгин), с линией, которая должна была в будущем обеспечить мировое господство СССР (тандем Л. П. Берия — Г. М. Маленков). Третья — рост политического влияния ленинградцев в высших эшелонах власти.

Но важна и другая причина, которая состоит в том, что из войны вышли совсем другие люди. Да, они славили Вождя и Учителя, но в них было нечто новое, опасное для Сталина. Не только он, Генералиссимус, но и они чувствовали себя победителями. Они начали испытывать гордость не только за страну, но и за себя. Кроме того, война приучила их к самостоятельности. Появилось основание для роста чувства собственного достоинства, люди переставали чувствовать себя «винтиками». Но самостоятельность была самым страшным преступлением в глазах Сталина. Все идущее снизу должно было получать одобрение сверху. Его, Сталина, согласие требовалось на все. Возможно, именно здесь обозначилась та роковая черта, преступив которую ленинградские руководители вызвали гнев вождя и смертоносную вспышку политического террора в условиях едва ли не абсолютной лояльности населения страны режиму самовластия.

Байбаков никогда не работал в Ленинграде, с руководством этого города и области не имел прямых контактов. Но вот с Госпланом и его председателем Вознесенским министр нефтяной промышленности, как и любой министр, не мог не быть связан по службе. Кто, как не глава Госплана, выступал защитником общегосударственных интересов, укрощая ведомственный эгоизм, и к кому, как не к нему, по разным поводам апеллировали, а то и шли на поклон отраслевые «генералы». Сталин до известных пор считал, что никто лучше, чем Вознесенский, не справится с этой работой. Писатель Константин Симонов со слов министра путей сообщения И. В. Ковалева записал такие высказывания Сталина о Вознесенском:

«Вот Вознесенский, чем он отличается в положительную сторону от других заведующих, — как объяснил мне Ковалев, Сталин иногда так иронически “заведующими” называл членов Политбюро, курировавших деятельность нескольких подведомственных им министерств. — Другие заведующие, если у них есть между собой разногласия, стараются сначала согласовать между собой разногласия, а потом уже в согласованном виде довести до моего сведения. Даже если остаются не согласными друг с другом, все равно согласовывают на бумаге и приносят согласованное. А Вознесенский, если не согласен, не соглашается согласовывать на бумаге. Входит ко мне с возражениями, с разногласиями. Они понимают, что я не могу все знать, и хотят сделать из меня факсимиле. Я не могу все знать. Я обращаю внимание на разногласия, на возражения, разбираюсь, почему они возникли, в чем дело. А они прячут это от меня. Проголосуют и спрячут, чтоб я поставил факсимиле. Хотят сделать из меня факсимиле. Вот почему я предпочитаю их согласованиям возражения Вознесенского».

Был ли Вознесенский действительно здравомыслящим экономистом, противостоящим консерваторам из Политбюро, за что якобы и поплатился? Нет, едва ли он относился благосклонно к децентрализации или рыночным механизмам. Настоящей причиной его падения, полагает историк Олег Хлевнюк, была утрата им в глазах Сталина репутации «честного» администратора, сигнализирующего наверх о реальном положении дел. Сталин ценил председателя Госплана за неуступчивость в принципиальных вопросах, за то, что в ущерб делу с Вознесенским было невозможно «договориться».