Сергей Кара-Мурза - Статьи 1998-1999 г.
К-М — Да, и здесь, кстати, еще один подлог, опасный для общества. Ведь они, крича о «русском фашизме», отвлекают внимание от того, что именно реформа «демократов» создает вполне реальные фашизоидные группы. Соблазн фашизма не просто может, но и наверняка зародится в среде «новых русских», как разбогатевших, так и опустившихся на дно.
К — Но это все же особая тема, о ней надо говорить отдельно, и разговор это будет трудный. А если все же взять ядро общества, не кажется ли вам, что многие наши сограждане уверовали, что фашизм и сталинизм — чуть ли не одно и то же?
К-М — Я думаю, что таких, кто уверовал, все же очень немного. Мы часто преувеличиваем глубину проникновения в массовое сознание той идейной мути, в которой барахтаемся в Москве.
К — Ну, пусть не уверовал в сходство фашизма и сталинизма, но признал, что и советский тоталитаризм был антинароден и античеловечен. Сколько таких и каковы их доводы?
К-М — Думаю, не так уж много, хотя сболтнуть человек может всякое. Насколько это мнение укоренилось и насколько оно последовательно — вот вопрос. Любая власть — не сахар, тоталитарная тем более. Но ведь каждый разумный человек про себя спросит: а было бы лучше, если бы в войну мы вошли не со Сталиным и Молотовым, а с Ельциным и Степашиным? Не с Жуковым, а с Грачевым?
А вообще, вопрос о том, что лучше — советский строй, фашизм или демократия Ельцина и Клинтона — логике не поддается. Это дело вкуса. Ведь кое-кто из наших интеллектуалов-демократов всерьез жалеет, что немцы не победили СССР в войне.
К — Да, Александр Минкин, «золотое перо» демократов, в журнале «ХХ век и мир» прямо писал: «Лучше бы Германия победила СССР в 1945 г. А еще лучше, если бы в 1941». И дальше он резонно рассуждает, что при этом и многие из евреев сумели бы спастись в США и т.д.
К-М — Что нам спорить с Минкиным! Бесполезно переубеждать и тех, кто уверен, что после победы немцев у него из крана текло бы баварское пиво, а ездил бы он на «мерседесе». Нам надо между собой разобраться, а то эти «новые» так и будут сидеть у нас на шее.
К — Не только между собой, но помочь и тем, кто пока что читает Минкина.
К-М — Ну что ж, пойдем небольшими шагами. Итак, что лучше, советский тоталитаризм или фашизм — дело вкуса. И в 1941 г. были люди, которым немецкий порядок нравился больше нашего, и они переходили на сторону немцев — по своей воле. Это ведь была война на уничтожение нашего типа жизни, нашей культуры. И какая-то часть русских делала в этом конфликте свой выбор в пользу немцев — даже в страшном обличье фашизма. Таковы были их идеалы, и бесполезно было бы им говорить, что «Россия лучше Германии». Они были отщепенцы.
Но мы не будем копаться в их психологии. Обратимся к тем, кто пошел на Отечественную войну. Или даже пусть струсил, дезертировал, даже ради шкуры пошел в полицаи — но желал, чтобы Россия выстояла. А выстоять она могла, только победив фашизм. Так вот, эти люди знают: в 30-40-е годы Россия могла собрать все силы, чтобы приготовиться и выстоять в той войне только в том случае, если бы мы сплотились в общество военного типа. То есть, на время стали тоталитарным обществом. И никуда от этого было не деться. Пусть старики это продумают до точки — и объяснят детям и внукам. Вдолбят им это в голову. Выбор был один: или с Минкиным — или со Сталиным.
Что будет именно так, что мы будем стоять перед таким выбором и вынуждены будем собраться в тоталитарное общество, ясно было уже в конце прошлого века. Вот Д.И.Менделеев, никак не коммунист, консервативный мыслитель. Он предупреждал, что Россия долго еще будет вынуждена жить «бытом военного времени». Что это такое? Тоталитаризм. У нас он принял форму «казарменного социализма». Хотя на курорте жить приятнее, чем в казарме.
Я себя в войну помню ребенком. И мы все тогда понимали — даже не сознанием, а нутром, почти кожей: если бы русские не сплотились в общество «полного единства» (это — перевод латинского слова тоталитаризм), то мы не только бы не победили, но и физически не выжили. В эвакуацию нас везли в теплушках до Кустаная, а потом по степи на тракторных телегах. У меня было ощущение, что я мог бы идти пешком через всю страну, заходить в любой дом и везде я был бы родным человеком. Вот это и есть основа тоталитаризма, а все остальное — надстройка над этим.
К — Культ Сталина — в этой надстройке?
К-М — Конечно. Такой культ искусственно не организуешь. Культ Сталина был создан самим народом как культ командира, из инстинкта, который пробуждается при «быте военного времени». Вспомните, как недалекие Хрущев и Брежнев пытались устроить что-то вроде культа. Это вызывало только смех — добрый или насмешливый — не более. Не было в культе потребности.
К — В надстройке тоталитаризма было много жестокого.
К-М — Да, «быт военного времени» — страшная вещь. Жестокость, с которой подавляют всех, кто мешает, даже без умысла, соединиться, потрясает тех, кто живет благополучным бытом. Эта жестокость ему непонятна. Как это так — люди требовали расстрела «врагов народа», руководителей оппозиции! Что за звери эти советские люди!
Не понимать сегодня человека тоталитарного общества нормально — нельзя же вечно переживать войну. Но если это непонимание возводят в ранг государственной политики и объявляют признаком высокой морали, то происходит национальная катастрофа — как сегодня в России.
К — Вы считаете, что сегодня у нас уже изжит инстинкт тоталитаризма?
К-М — Думаю, он был изжит в 80-е годы, а сегодня поневоле опять оживает. Заставляет общая беда, пробуждается многовековая историческая память. В нынешних страшных условиях наше общество обнаруживает поразительную устойчивость именно потому, что оно опять в существенной мере тоталитарно — но уже не вместе с властью, а против власти «демократов». Хотя это тоталитаризм пока что подспудный, без открытой идеологии. То, что люди работают, не получая зарплаты, но и не платят целыми городами за жилье и свет — признак общинной круговой поруки, способ объединиться, чтобы выжить. Именно поэтому и «реформы не идут».
К — Но ведь после победы и восстановления основания для тоталитаризма исчезли. Как повело себя наше общество?
К-М — Оно стало исключительно быстро «демонтировать» тоталитаризм. Тут сказалась гибкость нашей культуры: общество менялось на глазам, удивительно быстро нарастала терпимость ко всякого рода отклонениям. Вспомните «шестидесятников». В 60-е годы был их расцвет, но выросли-то они в 50-е годы. Их установки и поведение были сильным отклонением от «нормы», но общество было к ним не только терпимо — оно их чуть ли не лелеяло. Только сегодня на них ворчат — да и то не слишком, если учесть, как они нагадили. Их лелеяли, а они стариков в гроб сегодня вгоняют.
Та пластичность и почти элегантность, с которой мы вышли, без душевных потрясений, из тоталитаризма, как раз должна была бы стать объектом исследований. И смерть Сталина вовсе не была ни причиной, ни условием для этого. Я вспоминаю школу начала 50-х годов. Такая раскованность мышления и такое разнообразие взглядов и мыслей! Нынешней школе далеко до этого, даже удивительно, как ее придавила ползучая «демократия».
1999
Красота погубит Россию?
За господство над человеком борются два типа власти: принуждение и манипуляция сознанием. Они, конечно, иногда сотрудничают между собой, но уживаются с трудом, так что общества разделяются на два вида — в зависимости от того, какой тип власти берет верх.
Как правило, власть, основанная на принуждении, не обладает необходимыми для манипуляции знаниями, типом мышления и технологиями, даже эстетическими вкусами. Это ей противно — тиран повелевает, а не манипулирует. Когда же у тирана возникает соблазн воспользоваться приемами манипуляции, это получается так неуклюже и топорно, что выходит боком. Договоримся только не придавать слову «тирания» ругательного смысла — примем его как условное обозначение власти, построенной не по типу западной демократии.
Так вот, любая тирания, в отличие от западной демократии, опирается на священные символы и является властью идеократической (в крайнем случае — опирается целиком на религиозные символы и становится теократией). Но идеократия не только не скрывает свои символы, во имя которых она принуждает подданных к определенному поведению, она предъявляет свои символы и требования громогласно, «с амвона». Напротив манипуляция сознанием только тогда эффективна, когда человек уверен, что выбирает свою линию поведения свободно. Цель манипуляции — внедрить желания, побуждающие человека действовать исходя не из своих реальных интересов, а из интересов правящей верхушки. То есть, манипуляция всегда скрытна, ее обязательным прикрытием является миф свободы.
После смерти Сталина советская идеократия сама начала процесс не обновления (регенерации) своих символов, как того требуют «законы жанра», а их разрушения (дегенерации). Параллельно была запущена машина манипуляции сознанием со стороны разношерстной «партии антисоветской революции». Но здесь мы не будем говорить ни о Хрущеве с Горбачевым, ни об их сотрудниках-врагах Сахарове и Солженицыне — вообще о редком симбиозе тиранов и манипуляторов, которые в три руки скрутили шею стране и всему ее жизнеустройству.
