Сергей Кургинян - Качели. Конфликт элит или развал России?
Но это не бесплатное удовольствие. Оно в любом случае не бесплатное, поскольку нахождение на территории патологии, так сказать, «карается по закону». Люди не совершили того преступления, которое им вменяется по факту размещения на территории патологии. Может быть, они совершили что-то другое, но не это. Но вы им вменяете это. Вы лжете. И порождаете своей ложью конкретную несправедливость по отношению к конкретным людям. Но это еще не все.
Вы выводите из сферы ответственности тех, кто отдал этим людям соответствующие приказы. Если люди размещены на территории патологии, а не на территории другой реальности, то приказов как бы и не было. И одни вместо исполнителей небезупречного воинского приказа становятся отвязанными бандитами. А другие (отдавшие приказ) просто выводятся из рассмотрения, а значит, ни за что не отвечают. Прятать так концы в воду — это моральный подход?
Мне скажут, что и в рамках другой реальности есть своя мораль. Выходящий за ее рамки именуется «военный преступник». Соглашусь, но спрошу: так кто преступник-то? В Нюрнберге судили «шишек», а не солдат. Да, и солдат может быть военным преступником. Но вместе с «шишками», а не вместо них. Кроме того, между однозначным военным преступлением и записной военной доблестью — слишком широкая зона. В нее попадает почти вся война. Недаром говорят: «На войне — как на войне».
Где современная война — там и ее псы. Почему обязательно их надо или обвинять, или оправдывать? Почему попытка понять явление означает его оправдание?
«Она, жизня, Наташка, виноватит», — говорил Григорий Мелехов Наталье. И добавлял: «Неправильный у жизни ход, и, может, и я в том виноватый».
Я не великий душою шолоховский герой — малограмотный казак с Тихого Дона. Я интеллектуал. И я твердо знаю, что мой моральный долг — понять. Что с этого начинается все. И осуждение, и преодоление. И что без этого ничего не бывает.
Все эти «псы войны», вся эта «псократия» и «псореальность» должны быть, прежде всего, адекватно описаны. Далее должно быть сказано, что если есть виноватые, то это уж никак не стрелочники. Есть ли виноватые — это отдельный вопрос. Может оказаться, что «другая реальность виноватит». Но если мы посмотрим этой другой реальности в глаза (а это нельзя сделать, не разобравшись в ее специфике и самом факте ее наличия), то окажемся на рандеву с Историей и Игрой. И должны будем менять «неправильный ход жизни», должны будем признать, что и мы «в том виноватые», что он такой.
Это все не моральный подход?
Понять другую реальность. Ее структуру, генезис.
Увидеть, куда она тянет мир.
Воздействовать на нее, нащупав какие-то ее слабые места.
Выдвинуть альтернативные мироустроительные проекты, в которых ей не будет места.
Найти для нее новое место, если не удается просто ее избыть.
Все это морально в моем понимании. Лгать же, что ее нет, и лживо обвинять стрелочников, делая их демиургами, — это бессовестное псевдоморализаторство.
Повторяю — если вы не можете сказать «ну, и что?», не занимайтесь элитами. Займитесь чем-то другим. Если же вы все-таки занялись элитами, вы ответственны за то, чтобы понять эту другую реальность. И вы не имеете права выдавать ее жертв за ее творцов.
А потому давайте заглянем в эту самую другую реальность, как ее ни называй (Зазеркалье или Зесля из моей книги «Слабость силы»). Такое заглядывание в жанре публичной аналитики я называю «снами». Давайте вместе увидим сны. И, видя их, научимся понимать. А не огульно осуждать, извращая суть дела и лишая себя любой возможности на что-то воздействовать.
Часть 2
ОТ МЕТОДА И ПРЕДМЕТА — К СМЫСЛУ И СИТУАЦИИ
Глава 1. Требует ли «внепредметное» отдельного обсуждения?
До сих пор я предлагал читателю некий метод, с помощью которого он сможет разобраться в чем-то… В чем именно?
Конечно, можно сказать, что метод должен раскрывать предмет, и поставить на этом точку. Но как метод раскрывает предмет? Он делит его на части. А как он делит его на части? И кто решает, какую из частей предмета надо раскрывать с помощью метода прежде всего? Кто будет собирать мозаику из раскрытых с помощью метода частей предмета? И, наконец, можно ли в нашем случае рассматривать соотношение предмета и метода, полностью перенося принципы подобного соотношения из той же физики, например? Или биологии?
В любом случае, вопрос о том, на какую часть нашего предмета мы будем направлять «лазерный луч» своего метода, весьма и весьма актуален. Поскольку ясно, что сразу на весь предмет такой луч направить нельзя. И надо принимать решение. То есть вырабатывать критерии, исходя из которых будет выбран тот или иной локальный сегмент внутри интересующего нас предмета.
Есть у меня электронный микроскоп («метод»).
И есть у меня бесконечный набор микросред, которые можно рассматривать под микроскопом. А какую среду я буду рассматривать? Мое право исследователя — выбрать, что именно рассматривать. Или мне — молодому аспиранту — научный руководитель даст задание. Или мои предшественники уже обломали зубы, разбираясь с каким-то особо таинственным сектором внутри предмета, а я хочу всем доказать, что мне по плечу то, что никому пока не удавалось. И так далее…
Если уйти от волюнтаризма, который я только что описал, или признать, что волюнтаризм сам по себе все-таки недостаточен, то возникает потребность в каком-то картографировании предмета. В описании предмета как внятной структуры.
Глядя на «карту предмета», я, как исследователь, могу наметить маршрут для своей «исследовательской экспедиции». А уж как я его намечу… Волюнтаристски или получив задание… Исходя из опыта предшественников или из своей внутренней мотивации… Опираясь на некую целесообразность или «методом тыка»… Это уже вторично. Главное — иметь карту предмета. То есть «расковырять» этот самый предмет, выявить его внутреннюю структуру. Не выявишь — как будешь соединять предмет с методом?
Ну, хорошо, ты создал карту. Карту чего? Карту некоторой территории. Как ты можешь ее создать? Известно как… Только проведя границу и заявив, что то, что находится внутри границы, картографируется. А остальное — нет.
А теперь представим себе, что есть страна. У страны есть государственная граница. Ты решил картографировать то, что находится внутри границы. Сделал карту. Увидел на карте крупную реку. И решил, что прежде всего ее надо исследовать. И тут выясняется, что река берет истоки за пределами страны, впадает в океан тоже за ее пределами и имеет несколько притоков, без которых ее бессмысленно изучать, но каждый из которых тоже существенно расположен за пределами страны. Что ты дальше должен делать? Переделывать карту? Но что-нибудь существенное всегда окажется за границей, как ее ни проводи. То есть за так называемыми предметными рамками.
Значит, есть предмет, рамка, метод… И нечто существенное, оказавшееся за предметными рамками. Назовем это существенное «контекст». Слово взято из филологии. Есть текст, но есть и то, что находится за пределами текста, но без чего текст понять просто невозможно.
Сейчас такое — находящееся за пределами предмета, но неотчуждаемое от него — содержание все чаще называют контекстом даже тогда, когда речь идет не о филологическом содержании, а о любом другом.
Итак, наш предмет — элита. Но можем ли мы рассматривать элиту, не соотнося ее с обществом? С другой стороны, элита — это часть общества. Но специфическая часть. Если мы проигнорируем специфичность и просто начнем рассматривать вместо элиты все общество, подменяя один метод другим (социологию элит — общей социологией), то мы ничего существенного не узнаем.
А если мы проигнорируем общество, не введем его в рассмотрение хотя бы как контекст, то во что превратится наша социология элит? В выхолощенный манускрипт, посвященный паноптикуму. В лучшем случае — в нечто наподобие «Жизни животных» Брэма. А то, глядишь, мы скатимся и до рубрики из журнала «Крокодил» эпохи Леонида Ильича Брежнева. Тогда это, кажется, называлось «Их нравы».
То есть учет «зарамочного» содержания должен быть особым — контекстуальным. Ты не имеешь права безответственно расширять предметные рамки. Но ты в той же степени не имеешь права оставаться только в этих рамках. Потому что в этом случае из предмета испарится живая суть. А ты окажешься нео-Паганелем, ковыряющимся в элитном гербарии.
Безответственный выход за рамки изымает из исследования серьезность и превращает его в политическую публицистику с претензией на интеллектуализм. А то и в конспирологию. Игнорирование контекста изымает из предмета… ну, не знаю, как сказать… актуальность… жизненность… драматизм… В любом случае, серьезность превращается в «серьезничанье». А предмет как-то странно скукоживается, попав в объятия абсолютно несовместимого с ним псевдоакадемизма.
