Роберт Каплан - Политика воина
Хо Ши Мин до вторжения американских войск во Вьетнам погубил более 10 000 своих сограждан. Сделало ли это вмешательство США справедливым? Возможно, да, но все равно оно было ошибкой. Война с Мексикой была, вероятно, несправедливой. Мотивом ее были чисто территориальные притязания. Но эту войну стоило начинать: Соединенные Штаты приобрели Техас и весь юго-запад, включая Калифорнию.
В XXI в., как и в XIX, мы будем инициировать военные действия – в виде операций сил специального назначения или компьютерных вирусов, направляемых на командные центры противника, – когда будем считать это абсолютно необходимым и будем видеть несомненную пользу от этого, а нравственные оправдания появятся постфактум. Это не цинизм. Нравственная основа американской внешней политики будет зависеть от характера нашего общества и его лидеров, а не от абсолютов международного права.
Тем не менее существует модель, которая объясняет, каково будет отношение государств и других групп к войне в будущем. Это модель вековой давности, основанная на старинном кодексе чести, ее описывает в своем эссе Майкл Линд [23]. Линд пишет, что в примитивных обществах, в поселениях фронтира[8], в мире организованной преступности несправедливость всегда исправлялась теми, кто от нее пострадал, или их могущественными покровителями. Таким образом, безопасность слабых зависит от желания их покровителей применить силу. Действительно, в мировой политике с незапамятных времен царят феодальные отношения между более сильными и более слабыми странами. Даже в наши дни развитые экономические державы, такие как Германия и Япония, нишевые страны типа богатого нефтью Кувейта и торговый тигр Сингапур обладают специфическими функциями для западного мирового порядка, в котором США обеспечивают военную безопасность.
Там, где доминирует власть закона, можно ожидать, что кто-то будет терпеть страдания, не прибегая к ответному насилию. Но в обществе, где царит беззаконие, готовность терпеть страдания указывает на слабость, что, в свою очередь, может спровоцировать нападение. В мире без Левиафана творится нечто подобное: лидер альянса может играть роль вождя варваров. Теоретически в мировой политике господствует международное право; на практике отношения между двумя странами регулируются своего рода дуэльным кодексом. Линд отмечает, что «и хрущевская концепция «мирного сосуществования», и конкуренция за страны третьего мира, и установка «горячей линии» были созданы для ритуализации борьбы за власть, а не для прекращения ее». Такие договоренности, продолжает он, «могут быть сопоставимы с продуманными правилами, сопутствующими аристократической дуэли». Этот кодекс может не быть иудеохристианским, однако он нравственный. Даже в царстве беззакония слишком неадекватная реакция – как в 1982 г., когда тысячи жителей Бейрута погибли от действий Израиля, стремившегося обезопасить свою северную границу, – может быть расценена как беспричинное насилие и тем самым лишена оправдания. Во все времена тот, кто был известен силой, должен был быть известен и милосердием. Вождь варваров может время от времени защищать своих безнравственных подданных (как США поддерживали некоторых диктаторов во время холодной войны), но, если будет делать это слишком часто за счет всего остального, вполне может потерять уважение и быть свергнутым. Будущее, в котором риск быть убитым для враждующих вождей возрастает многократно – благодаря внезапным атакам на компьютерные командные пункты, – идеально подходит для применения дуэльного кодекса.
Ситуации, при которых две великие державы противостоят друг другу в ритуальной борьбе за господство, как во времена холодной войны, видятся более стабильными, чем нынешняя, в которой множество второстепенных игроков, а главный игрок все еще не Левиафан [24]. В Европе до XX в., когда одно государство становилось слишком могущественным, другие часто заключали союзы, чтобы восстановить баланс сил. Но есть и противоположная тенденция: слабые страны могут искать благосклонности у возвышающейся державы, как, например, многие страны третьего мира искали близости с Советским Союзом в период его наивысшего могущества в 1960–1970-х гг. Так происходит и сейчас, когда бывшие коммунистические и развивающиеся страны пытаются копировать американскую модель демократического капитализма. Но мы не должны забывать, что столь позитивное развитие основывается на нашей роли вождя. Румыния и Болгария копировали фашизм, когда нацистская Германия была на подъеме. Теперь, когда на подъеме Америка, они копируют нашу демократию. Если военная мощь США ослабнет, если мы не сможем отвечать на растущие угрозы со стороны воинов – наши политические ценности потускнеют по всему миру.
Бернард Нокс пишет, что, согласно древним грекам, прошлое и настоящее, поскольку они видимы, находятся «перед нами», а будущее, «невидимое, позади нас» [25]. Будущие войны уже позади нас, в античных временах. Так же, мы увидим, как и будущее мирового правительства.
Глава 10
Сражающиеся царства Китая и глобальная система управления
После падения Берлинской стены в 1989 г. появился целый ряд гипотез относительно будущей глобальной политики. В основе оптимистических гипотез лежит предположение, что процветающие и рационально мыслящие элиты достаточно сильны, чтобы повести мир к большей демократии, соблюдению прав человека и экономической интеграции. Пессимистические гипотезы, предвидящие возникновение недееспособных демократий, культурных конфликтов и анархии, обращают внимание на слабость этих элит и в особенности на их неспособность контролировать массу своевольных и иррационально действующих личностей, зачастую озлобленных экономической отсталостью своих стран.
Теории социального развития тяготеют к линейности. Они описывают ряд событий и процессов, ведущих к некоему определенному результату. Но для мира характерна одновременность: множество различных событий и процессов, происходящих в одно и то же время, ведущих к различным результатам. Таким образом, социальная теория в лучшем случае – полезная ошибка. Вместо того чтобы доказывать свою правоту, она предлагает нам новый взгляд на события, помогая увидеть привычное в непривычном свете. Поскольку все гипотезы – оптимистические и пессимистические – улавливают некий важный тренд мира, одновременно движущегося в разных направлениях, их можно объединить в сложную глобальную картину, которая при всей ее сложности и противоречивости имеет конкретную тему. Пример подобной сложной и противоречивой картины мира, до сих пор не утратившей значения, можно найти в восьмой книге «Пелопоннесской войны».
Фукидид не довел свою историю до надлежащего завершения. Он умер в Северной Греции около 400 г. до н. э., но мог перестать писать и раньше. Невероятная сложность политической и военной обстановки на греческом архипелаге, возможно, оказалась для него неподъемной ношей [1].
В восьмой, завершающей, книге «Пелопоннесской войны» лишь одна сюжетная линия. В Сицилии афиняне явно переоценили свои силы и в результате потерпели военную катастрофу. Тем не менее им удалось удивить своих противников строительством новых кораблей и продолжением войны со Спартой. Афиняне одержали победы в ряде морских сражений. В восточной части Эгейского моря, на острове Самос, они поддержали восстание против проспартанской олигархии, в результате чего Самос стал союзником Афин. Но на другом восточном острове Хиос местные группировки при поддержке Спарты успешно выступили против афинян. В это же время Спарта и Персия заключили договор, который помог Спарте захватить еще несколько островов. Но Персия вела переговоры и с Афинами. Внутри Афин возник раскол между продемократическими и проолигархическими силами, причем последние были дружелюбно настроены по отношению к Спарте. Союзница Спарты, Персия, тоже переживала раскол из-за соперничества двух крупных военачальников – Фарнабаза на севере Эгейского моря и Тиссаферна на юге. Однако соперничество между двумя персидскими полководцами нанесло Персии меньше вреда, чем политические распри в Афинах – греческому городу-государству.
Фукидид не закончил свое повествование, но во всей этой нестабильной сложности взаимосвязей просматривается одна смутная и невнятная тема: бесплодная победа Спарты, неспособной без помощи Персии сохранить новоприобретенную гегемонию над греческим архипелагом. В итоге Спарта превратилась в защитницу западного фланга непрочной и хаотичной Персидской империи [2].
Подобная смутная и невнятная тема возникает при объединении всех гипотез, возникших после завершения холодной воны. Вот один из сценариев:
Либеральная демократия торжествует во всех странах бывшего Варшавского договора за исключением России и одного-двух балканских государств. Она также торжествует в южной части Латинской Америки, на большей части Ближнего Востока и в некоторых других регионах. Тем не менее в большей части развивающихся стран демократия существует скорее на словах, чем на деле, часто принимая форму «гибридных» режимов. Мексика успешно проводит выборы, но испытывает трудности с созданием таких институтов, как полиция и надежная судебная система, что в результате приводит к почти неконтролируемым волнениям. Индия официально остается «страной демократического успеха», если не обращать внимания на реальное существование городских банд, управляемые выборы местной власти, растущую нехватку воды и бдительного правосудия. Безработная молодежь из городских трущоб стала для Индии и Мексики постоянной угрозой, приводящей к появлению переменчивых популистских движений. Тем не менее обе эти ущербные демократии живут и создают высокотехнологичную промышленность. Индонезии, Пакистану, Нигерии и другим странам везет меньше, хотя то, что там происходит, не попадает на первые полосы газет, как в случае с Сомали. Это просто более высокий уровень недовольства по сравнению с Индией и Мексикой. Повсюду заметна культурная, социальная, демографическая и экологическая напряженность.
