Борис Кагарлицкий - Восстание среднего класса
Европейское общество изменилось. Вместе с ним меняется и фашизм. Появляется новый объект ненависти. Место еврея занимают иммигрант, мусульманин, «черный». «Большевистский заговор» заменяется «мировым терроризмом». Масоны превращаются в исламистов. Впервые, наверное, за сто лет религия вновь оказалась темой политической дискуссии в Западной Европе. Причем на сей раз это не старый спор католиков и протестантов, а вопрос об исламе.
К концу XX века ислам стал одной из основных религий в Европе. На самом деле, разумеется, мусульмане жили в Европе со Средних веков, арабская Испания была одним из культурных центров исламского мира, на Балканах турецкая империя сумела исламизировать часть местного населения, а в университетах Британии с XIX века училась мусульманская знать из колониальных и полуколониальных стран. Но все это не мешало Европе воспринимать себя «христианской цивилизацией». Не мешало этому даже присутствие миллионов евреев, которых просто старались не замечать.
Европейские демократии сложились именно в борьбе с христианской церковью, неизменно принимавшей сторону авторитарной власти, безуспешно пытавшейся сдержать восстание масс. В результате европейская политическая культура сформировала как бы два лица. С одной стороны, консервативная традиция, опирающаяся на «христианские ценности», с другой – республиканская идеология, провозглашающая принцип светского государства и свободы совести. Кстати, антиклерикальный характер лозунга «свободы совести» во Франции и даже в Англии ни для кого не секрет. Если в Соединенных Штатах «свобода совести» возникла как результат компромисса между многочисленными религиозными общинами и сектами, каждая из которых просто не была достаточно сильна, чтобы навязать другим свое господство, то в континентальной Европе речь шла о защите совести гражданина от посягательств официальной религии.
Массовый наплыв иммигрантов, начавшийся с Германии, Франции, Голландии и Британии в 1960-е годы, радикально изменил демографическую картину. Хотя иммиграция началась с бывших колониальных метрополий, к концу XX века она стала фактом практически во всех странах. К середине 1990-х Италия, Испания и Португалия, которые раньше сами отправляли своих людей за границу – в Америку и Северную Европу, стали принимать иммигрантов. Швеция и Финляндия приняли весьма либеральное законодательство о политических беженцах. В результате тамошние «новые граждане» существенно отличаются от своих собратьев во Франции или Германии: люди, бегущие от политических преследований, как правило, более образованные и квалифицированные, испытывают гораздо больше симпатии к принявшей их стране, чем те, кто просто приехал на заработки.
Значительная часть «новых европейцев» прибыла из мусульманского мира. Что, в принципе, невероятно обогатило «старый континент». На Востоке культурная и религиозная однородность была редкостью. Большинство обществ там с древних времен представляли собой конгломерат этнических и религиозных общин. И дело здесь не в особенностях исламской культуры, выработавшей собственные представления о веротерпимости, а в слабости государства, которое просто не в силах было полностью ассимилировать или истребить всех, кто не вписывался в господствующие нормы.
Миграция
Массовое переселение людей в Европу из Азии и Африки – объективная реальность XXI века. Причина ее не сводится к тому, что люди бегут от нищеты в более богатые общества. Сама Европа не может уже существовать без иммигрантов. Причины отнюдь не только демографические. Сложившаяся в 1980—1990-е годы экономическая модель предполагает нечто вроде социального апартеида. Рабочие места разделены на «хорошие» и «плохие». Между ними – пропасть. Вертикальная мобильность – то есть возможность подняться к вершинам карьеры – открыта только для тех, кто с самого начала стартовал с «хорошего» места. Примерно треть общества заведомо обречена на положение аутсайдеров. Если население этнически и культурно однородно, это грозит серьезной бедой. Как уже говорилось выше, в условиях неолиберальной глобализации «этническое разделение труда» оказывается социальной необходимостью. «Плохие» рабочие места перестают быть национальным позором и даже социальной проблемой. Солидарность между работниками, занятыми на «хороших» и «плохих» местах, сводится к минимуму. Люди более благополучные могут испытывать сочувствие к бедным иммигрантам, но не отождествляют себя с ними. Социальные аутсайдеры оказываются еще и этническими инородцами и религиозным меньшинством. Так их легче контролировать. В случае неповиновения можно даже выслать и заменить другими. Можно натравить на них ревнителей «чистоты расы» и «поборников христианских ценностей». Ас другой стороны, проблема из социальной превращается в культурно-религиозную. Сердобольные либералы, предлагают решать культурную проблему там, где разворачивается социальная катастрофа. Они твердо убеждены, что несчастья иммигрантов происходят от недостаточного уважения общества к их «идентичности». Принимаются всевозможные законы, защищающие «коллективные права меньшинств». Поскольку социальная ситуация от этого не меняется нисколько, большинству «новых иммигрантов» лучше не становится. Люди, выросшие в безвыходной нищете посреди богатой Европы, испытывают раздражение и разочарование.
Новое поколение раздражено даже больше. Они воспитаны в Европе, они вполне могут стать «нормальными» немцами, англичанами и французами, не отрекаясь, разумеется, от своих корней (точно так же, как это случилось с евреями или русскими иммигрантами в XX веке). Но им не удается! У них просто нет на это денег и никогда не будет. Либеральная толерантность оборачивается закреплением апартеида: вместо социальной интеграции людям предлагается развивать свои культурные особенности. Чем больше они это делают, тем более противопоставляют себя «коренному населению». В то же время среди «коренного населения» растет недовольство: мы о них заботимся, все им позволяем, а с их стороны никакой благодарности! Чем неустойчивее социальное положение «белого человека», тем сильнее подобные настроения. Кажущийся парадокс – больше всего иммигрантов начинают ненавидеть те, кто ближе всего к ним по социальному положению. Это та часть «настоящих европейцев», которой не досталось «хорошего» места. Или их место оказалось под угрозой. Хуже того, даже за «плохие» места приходится конкурировать с представителями меньшинств, которые, как правило, выигрывают. Ведь они привыкли к таким условиям труда и такой заработной плате. Они готовы терпеть.
Легко догадаться, что среди «новых меньшинств», в свою очередь, возникает великолепная почва для распространения фундаменталистской пропаганды. Либеральная толерантность способствует тому, чтобы каждая община противопоставляла себя всем остальным. А социальное положение вызывает недовольство, делает людей все более агрессивными.
Английский писатель Тарик Али назвал происходящее «столкновением фундаментализмов». Среди «белых христиан» распространяются неофашистские идеи. Среди «нехристей» религиозный фундаментализм. И то и другое идеологически очень похоже. В сущности речь идет о двух версиях крайне правой идеологии, отличающихся только «культурным» оформлением. Идеи крайне правых представляют собой фундаментализм белых европейцев. Фундаментализм есть не что иное, как правый популизм в исламизированном варианте.
Обе идеологии построены на расовой ненависти, обе отрицают классовую солидарность. И главное, в обоих случаях понимание реальных общественных противоречий заменяется ложной проблемой. Эту ложную проблему решить невозможно. Европа не может избавиться от иммигрантов. Призывы «приучить этих варваров к нашему образу жизни» повисают в воздухе: иммигранты и рады были бы жить как все, но для этого им надо занять такое же положение в обществе, как и представителям благополучного «белого» среднего класса. Ас другой стороны, никто не сможет (да и не собирается всерьез) превратить Западную Европу в новый халифат.
Неолиберализм наступал, обещая разнообразие и богатство жизненных возможностей для тех, кто готов играть по правилам рынка. Увы, главное правило рынка в том, что большинство игроков проигрывает. В этом сущность «игры». Имущественное неравенство обостряется, а вместе с ним уходит в прошлое и равенство возможностей.
Кризис неолиберальной модели обострился к началу 2000-х годов, когда были исчерпаны возможности роста, связанные с новыми технологиями. Информационная революция уже в прошлом, а будни «информационного общества» оказываются столь же суровыми, как и будни индустриального капитализма.
Социальный и экономический кризис отражается на политике. Великая депрессия породила фашизм. В новый век мы входим с новым вариантом крайне правой идеологии. И отождествлять ее с фашизмом можно только в одном: ненависть к «чужому» по-прежнему остается объединяющим началом. Если для нацизма XX века таким «чужим» был еврей (единственный «чужой», массово представленный в тогдашнем европейском обществе), то теперь ту же роль играет мусульманин.
