Григорий Явлинский - Периферийный авторитаризм. Как и куда пришла Россия
Кроме того, эта концепция представляет собой удобный инструмент консолидации власти господствующих групп, поскольку мобилизация массовой поддержки облегчается идентификацией общего врага в лице той или иной альтернативной «цивилизации».
Одновременно, с другой стороны, ревизия представлений об универсальном «естественном» миропорядке, характерных для мейнстрима конца двадцатого века, шла и с другого конца. А именно: стала нарастать популярность взгляда на международные отношения как на не более чем геополитическую игру, в которой сильные игроки борются друг с другом за расширение своих сфер влияния, а более слабые пытаются использовать эту борьбу и сопутствующие ей противоречия с максимальной выгодой для себя.
То есть, даже ликвидация или существенное ослабление глобальных идеологических противостояний (например, фактическое исчезновение с международной арены так называемого «мирового коммунизма» как глобальной идеологии, альтернативной «либеральной демократии») с этой точки зрения не меняет логики мировой политики как борьбы различных государств за влияние, власть и ресурсы.
Другими словами, представители этого направления отрицают первичность идеологии в международных отношениях, считая ее лишь одним из факторов, определяющих конфигурацию противостоящих друг другу глобальных игроков. Соответственно, в рамках этой логики снижение идеологических различий неизбежно будет компенсировано усилением роли других факторов, оправдывающих необходимость глобальной игры за контроль над ресурсами (в широком смысле этого слова, включая властно-политические), в то время как суть мировой политики как такого рода игры остается неизменной с незапамятных времен и до наших дней.
В качестве чуть ли не главного представителя этого направления часто называют Збигнева Бжезинского с его «Великой шахматной доской». На самом деле эта логика действительно присутствует даже не столько в современных работах на геополитические темы, сколько в расхожей политической публицистике практикующих политиков, которая предназначена формировать мнения и решения, но ничего нового или оригинального в ней нет и никогда не было. И часто по сути это не более чем перенос на современность извечного представления о международных отношениях как о борьбе государей и государств за экспансию собственной власти и попытка остановить «временное засилье» политкорректных представлений о практической возможности достижения в будущем минимально гармоничного и устойчивого всеобщего миропорядка.
Так или иначе, еще недавно казавшаяся скорой и неизбежной всеобщая конвергенция существующих в мире различных политических систем на базе универсальных либерально-демократических ценностей сегодня уже многим представляется утопией. Коллапс или преобразование авторитарных политических систем в системы конкурентного типа хотя и остается наиболее вероятной перспективой, в среднесрочном плане не выглядит уже столь неизбежно очевидным. Во всяком случае, траектория эволюции существующих автократий, равно как и ее длина, сегодня выглядят сложнее, нежели это еще недавно представлялось общественному сознанию в развитых странах.
Расчеты на скорый и неизбежный крах всех диктатур и «тираний» под воздействием распространения просвещения и политической активности широких масс все чаще признаются ошибочными и несбыточными, а процесс покорения мира идеями либеральной демократии как способа политического устройства – длительным и – на отдельных участках – обратимым. И хотя представление о конкурентной («демократической») политической системе с широкими гарантиями прав личности и различных меньшинств как о решающем этапе процесса глобальной политической истории все еще преобладает в общественном сознании, оно сегодня, как минимум, допускает возможность длительного существования и внутренней эволюции альтернативных политических систем – автократий различных типов, включая теократии и полуфеодальные системы власти на основе вассалитета и прямого вооруженного насилия (власть «полевых командиров»); тоталитарных режимов на основе теорий национального или идеологического превосходства, а также всякого рода смешанных и переходных систем. Причем горизонт исторического существования этих систем уже не предполагается равным нескольким годам или, в худшем случае, одному—полутора десятилетиям, а дает им возможность существовать и претерпевать изменения на протяжении исторически длительных периодов времени, в течение которых состояние этих систем может характеризоваться высокой степенью стабильности.
С моей точки зрения, этот относительно новый взгляд на возможную судьбу существующих автократий гораздо ближе к реальности, чем прежнее представление об их детерминированной внутренней исчерпанности, отсутствии возможностей приспособления к реалиям и близком историческом крахе. Более того, направление изменений внутри этих систем не является заранее заданным и может серьезно варьироваться в зависимости от конкретных обстоятельств, приводя, в отдельных случаях и на отдельных интервалах, к консолидации или даже усилению эффективности монопольной власти правящей группы.
Конечно, по мере усложнения общества и стоящих перед ним задач преимущества конкурентной политической системы перед авторитарной становятся все более ощутимыми как с точки зрения эффективности использования ресурсов, так и с точки зрения снижения рисков крупных ошибок и, в конечном счете, возможного краха государственности как таковой.
И все же нельзя не заметить, что сегодня существует ряд факторов, увеличивающих возможность длительного существования авторитарных систем, несмотря на их неадекватность конкретным историческим условиям.
Во-первых, это устойчивое разделение мира на «центр» и «периферию», при котором к той его части, которая относится к «периферии», объективно снижаются требования эффективности управления и решения социально-экономических задач. Грубо говоря, для того чтобы снабжать развитый мир теми или иными видами сырья, вовсе не обязательно создавать в стране современное социальное государство, обеспечивающее прогресс науки и технологий, баланс между отдельными социальными, территориальными и этнокультурными группами, и уж тем более – эффективную борьбу за экономическое, технологическое или политическое лидерство в мире. Для этого вполне достаточно иметь минимально необходимую материальную инфраструктуру и ее защиту от деструктивных элементов, а эта задача оказывается по плечу даже самым архаичным авторитарным системам. Десятки стран так или иначе «вписались» в мировую экономику, хотя бы в качестве ее далекой и глухой провинции, не имея у себя современного функционального государства и даже не собираясь его создавать в обозримой исторической перспективе.
Во-вторых, это объективные изменения в экономической основе современных развитых обществ, снижающие значимость контроля над территориями как источниками благосостояния. Еще двести лет назад снижение мощи и эффективности государства почти неизбежно влекло за собой утрату им контроля над территориями в пользу более могущественных соседей и, вследствие этого, смену если не системы, то персонального состава власти. Сегодня же слабые и неэффективные государства могут существовать длительное время, не представляя особой ценности для более сильных держав ни как территория, ни как объект для контроля. Растущая часть источников благосостояния развитого мира вообще не связана с контролем над зарубежными территориями – в своей предыдущей работе я довольно много писал о факторах исторической и интеллектуальной (инновационной) ренты[26], с помощью которой развитые страны обеспечивают себе источник больших доходов, не тратя финансовых или иных ресурсов на поддержание физического контроля над зарубежными территориями. Та же часть ресурсов, которая является материальной и физически локализована на определенных территориях (минеральное сырье и природные энергоресурсы), легко обеспечивается через механизмы международной торговли и инвестиций. В этих условиях даже так называемые «несостоявшиеся государства» могут десятилетиями влачить существование, без того чтобы быть физически захваченными желающими воспользоваться их слабостью.
Наконец, в-третьих, это некая общая гуманизация развитой части мира (которую иногда называют его слабостью, «мягкотелостью», утратой пассионарности и т.д.), то есть такое состояние общества, при котором жизнь и относительный достаток большей части членов собственного общества (которые, к тому же, являются избирателями, чей настрой приходится учитывать и в политике) становится большей ценностью, нежели идеи глобального переустройства, приведения других частей мира в соответствие с собственными представлениями о желаемом устройстве общества и тому подобные надличностные и наднациональные задачи и цели. Это, кстати, объясняет и тот факт, что страны, считающие себя политическими лидерами западного мира, облеченными миссией «распространения демократии» по всему миру, на самом деле не готовы тратить на это сколько-нибудь существенные финансовые и иные ресурсы. Их широко рекламируемая поддержка «борьбы за свободу» даже в тех автократиях, где перспектива институциональной трансформации выглядит вполне реалистичной, как правило, ограничивается словесными эскападами и весьма скромными пожертвованиями тем, кто обозначает себя как оппозиция авторитарной власти и «друзья Запада». Использование же для этих целей дорогостоящих военных кампаний, подобных операциям США, было, как правило, ситуационным, обусловленным внутриполитическими соображениями и со «стратегией продвижения демократий» имеет мало связи; тем более, как это хорошо известно, возникающие в таких условиях новые режимы редко бывают намного лучше старых.
