Газета "Своими Именами" (запрещенная Дуэль) - Газета "Своими Именами" №9 от 19.10.2010
Был писарь в штабе некто Писаренко (полное соответствие должности и фамилии), так он наградной лист уничтожил, фамилия ему моя не понравилась. Потом мне в госпиталь письмо написал. Каялся. Погиб он глупо, в конце войны.
А что дали или что не дали - какая сейчас разница. Евреев в наградах очень часто ограничивали, помимо своих примеров, я знаю многие десятки подобных случаев. В пехоте, в отличие от танковых или артиллерийских частей, антисемитизм был махровым и процветал. Не забывайте еще одну немаловажную деталь, я был сынам «врага народа». В личном офицерском деле это было указано. Вот, например, у Григория Поженяна, дважды представленного к званию Героя и не получившего этого звания, на личном деле было написано красным карандашом - «мать - еврейка, отец - враг народа». Тогда подобная аннотация звучала совсем не смешно.
Г.К.:Беседую с фронтовиками, спрашиваю, что было самым трудным на войне - многие отвечают: фронтовые дороги. Опишите пехотного солдата на марше.
Е.Г.: На пехотном солдате всего навешано, как на том ишаке. Иного, кто ростом не вышел, не видно из-за навьюченного снаряжения. И скатка, и вещмешок, и противогаз (будь он неладен), и каска, и саперная лопатка, и котелок, еще сумка полевая да три-четыре подсумка с патронами. В противогазную сумку гранат напихаешь. Ну и винтовка или автомат. Пот льет ручьями. На просушенных солдатских гимнастерках проступают белые пятна соли, снимешь гимнастерку - коробом стоит. Пыль фронтовых дорог. В освобожденных селах угощали семечками, немцы называли их «русский шоколад». Семечки помогали скоротать дорогу. Шинельный карман отщелкал - 10 километров прошел, вот такой был солдатский спидометр. Переходы по восемьдесят километров вспоминаются как кошмар. Спали на ходу. Да еще по четыре 82-мм мины на шею повесят. С миной падать не рекомендуется, особенно во второй раз. От удара мина могла встать на боевой взвод. Идешь, все тело от пота и вшей дико зудит, желудок от голода к спине прилипает. Так и дошли до Победы.
Г.К.: Свой последний бой или последний фронтовой день помните?
Е.Г.: Боем это не назовешь, но как я встретил последний день войны, я вам сейчас расскажу. Курляндия. Уже сообщили, что Берлин взят. Взяли высотку, готовимся к атаке, саперы сделали проходы в минных полях перед нами. Напротив немецкие доты и четыре вкопанных в землю танка. До немцев метров триста. День «не обещал быть приятным». Смотрим: над немецкими траншеями шатаются белые флаги и исчезают. Все разочарованно вздыхают и матерятся. Вдруг белый флаг твердо возвысился над бруствером. На всякий случай артподготовку мы отменили. К нашим окопам никто не идет, видно, боятся получить в спину пулю от своих. Все смотрят на меня. В роте я один знал немецкий язык и иногда приходилось допрашивать пленных. Боец, стоявший рядом, мне говорит: «Да если что, мы от них мокрое место оставим». И оставят. Такое подразделение. Только я не увижу того самого мокрого места. Встаю демонстративно на бруствер, снимаю пояс с пистолетом, кладу на землю автомат. Достаю носовой платок, цветом отдаленно напоминающий белый, и на негнущихся ногах иду в сторону противника по разминированной тропинке. Тишина. Фронт замер. Вдруг сзади шаги. Один из наших штрафников, молодой и здоровый парень, меня догнал. Пошли дальше вдвоем и добрались до немецкой обороны целыми. Спустились к немцам в траншею. А они митингуют, кричат, на нас кидаются. Половина из них со знаками войск СС. Да, попали. Мой солдат нервничает, пот с него градом катится, да и я тоже гранату в кармане «ласкаю». И думаю про себя: «Это же надо, в последний день так глупо погибнуть придется!». Немцы говорят быстро, я от волнения слов не разберу. Привели к оберсту. А у меня ступор, кроме: «Сталин гут, Гитлер капут», - не могу ничего внятно сказать. С трудом овладел собой и командным голосом заявляю: «Гарантируем жизнь, питание, сдаваться выходить колонной через проход в минном поле, следовать строем в наше расположение и т.д. и т.п.». Оберст только головой кивает, понял, что я еврей, до разговора со мной не унижается. Пошли назад, я все эти метры ждал выстрела в спину. Обошлось. Когда немцы шли сдаваться, бойцы кричали «Ура!» и обнимались. Все понимали, что война для нас кончилась и мы остались живы!!! Пленных немцев разоружили, «освободили» от часов и отправили дальше в тыл.
По случаю завершения войны весь личный состав нашей роты был амнистирован.
Г.К.: Пили на фронте много? Полагались ли штрафникам 100 граммов «наркомовских»?
Е.Г.: Как и всему личному составу фронтовых частей. Зимой, а также в наступлении, вне зависимости от времени года. Я на фронте пил мало. Бутылку водки делили спичечным коробком, поставленным торцом. Пять коробков - бутылка поделена. Самогонку бойцы часто доставали. Бывало, и древесный спирт по незнанию выпьют и погибают в страшных муках. Очень много народу погибло на войне по «пьяному делу».
Немцы досконально знали нашу психологию и часто, покидая оборонительные рубежи в каком-нибудь населенном пункте, оставляли нетронутую цистерну спирта на железнодорожных путях или целехонький завод винокуренный. А через пару часов отбивали этот пункт снова. У нас уже воевать было некому. Все были «в стельку». Примеры. Любого фронтовика спросите. Чего стоит только первое взятие Шауляя. Но дикий случай произошел на станции Попельня. Взяли станцию, а там цистерна спирта. Начали отмечать боевой успех. Через несколько часов на станцию прибыл эшелон немецких танков. Спокойно разгрузились и выбили нас оттуда. Наши танки Т-34 стояли без экипажей. Танкисты изрядно приняли «на грудь». А пьяных командиров, решивших, «залив глаза», погеройствовать за чужой счет, хватало. Это я знаю не из книги Симонова, самого так начальники погнали на штурм высотки. Эту высоту полком было невозможно взять, а погнали мою единственную роту. Как водится, с обещаниями: «Не возьмешь высоту - расстреляем!». Видел я и как пьяный генерал застрелил командира батареи за то, что тот осмелился возразить, получив тупой гибельный приказ.
Мой комбат Иващук тоже погиб, будучи пьяным. Выехал на белом коне на передний край и начал немцев матом крыть. Немцы кинули пару мин, Иващука легко ранило. Был бы трезвым, может, развернулся бы и ускакал в тыл, но он продолжал что-то немцам кричать, угрожая в сторону их окопов кулаком. Следующей миной его накрыло. Нелепая смерть.
Г.К.: После всего пережитого на передовой Вам никогда не хотелось «довоевывать во втором эшелоне»?
Е.Г.: После госпиталя я пару месяцев служил в батальоне связи. Отдыхал от войны, так сказать. Но и там люди погибали. Своей судьбы не знает никто.
Как-то шли по полю с командиром роты связи. На нас катушки с проводом на 400 метров. Появился в небе немецкий пикировщик и стал за нами охотиться. Всего лишь за двумя людьми в военной форме. Побежали к окопам. Я отстал, а старший лейтенант успел добежать и запрыгнуть в окоп. Думаю - все, хана! Метров двадцать до окопа оставалось, а туда бомба прямым попаданием. Вот такая бывает служба во втором эшелоне. Мой товарищ Генрих Згерский, командир радиороты, высокий широкоплечий красавец, любимец полка, погиб от одной случайной мины, находясь в километре от передовой. Гибель Саши Кисличко и Генриха Згерского для меня самые горькие утраты на войне.
Осенью сорок второго года, когда в центре Сталинграда сложилась тяжелая обстановка, наша дивизия была переброшена северо-западнее города с целью оттянуть на себя часть сил противника. Шли к передовой, чтобы с ходу вступить в бой. Проходили вдоль огромной балки, в которой тысячи людей копали щели и «зарывались в землю». Штабы, санбат, артиллеристы, обозы, кого там только не было! Пологие склоны балки были сплошь изрыты щелями, возле которых копошились, что-то укрепляя и прилаживая, солдаты. Некоторые сидели и с наслаждением курили разнокалиберные самокрутки - день был теплый.
Это ж сколько народу во втором эшелоне! А на передовой раз, два и обчелся.
Через несколько часов, когда с остатками батальона возвращались из боя, балки было не узнать. Война прошлась по ней, да, видно, не один раз. Скорей всего здесь поработали немецкие пикировщики. Все изрыто, исковеркано. Ни одной уцелевшей щели, ни одного окопа, узкая дорога по середине балки завалена разбитой техникой, перевернутыми, изломанными бричками. Еще дымились опрокинутые кухни с солдатскими щами. И трупы, трупы, трупы... Их не успели убрать. Уцелевшие, полуоглохшие, не пришедшие еще в себя от дикого разгула войны солдаты перевязывали раненых товарищей и пристреливали покалеченных лошадей. Мы, подавленные увиденным, с трудом пробирались по балке, осторожно переступая через трупы людей и лошадей, как будто им можно было еще повредить. Я шел и думал: «Это ж сколько людей побито! Вот тебе и второй эшелон! Нет, на передовой лучше».
