Газета "Своими Именами" (запрещенная Дуэль) - Газета "Своими Именами" №26 от 25.06.2013
Посидев минут десять, старушка бесшумно встала и ушла. Ушла тихо-тихо. Просто исчезла, словно испарилась в пахнувшем морской свежестью осеннем воздухе.
Неясное, смутное ощущение горя, какой-то жизненной неустроенности вошло с этого момента в мир моих чувств и переживаний.
Прошёл день, другой. Старушка не появлялась. И это неясное чувство беды стало постепенно уходить из моей души. Но на третий день старушка появилась снова. И всё повторилось как в первый раз: в той же позе, подперев щеку рукой, словно пригорюнившись и в то же время спокойно и бесстрастно, долго-долго сидела она, всматриваясь в даль, туда, где бесконечное море сходится с бездонным небом. Потом встала и тихо ушла.
«Знаешь, кто это?» – спросила меня повариха, заметив, что я не спускаю со старушки глаз. «Во время войны её сына, совсем молодого парня, почти мальчика, немцы расстреляли у неё на глазах за связь с партизанами. Говорят, что с тех пор она тронулась рассудком. Стала такой тихой-тихой, ни у кого ничего не просит и всё время молчит. А в остальном ведёт себя как нормальные люди. Часто приходит на это место, сядет вот так, и всё смотрит, смотрит вдаль. А потом вдруг встанет и уйдёт».
Прошли годы. Где-то там, в туманной дали, растаяли и люди, и события, и беды, и радости моей жизни. Стали заграницей и большая часть побережья милого мне Чёрного моря, и сладкий, весь в нежных пастельных тонах вечно весенний Крым, и шумная Одесса, и бывшая российской, а потом советской Прибалтика, в которой мне так и не пришлось побывать.
Много людей и событий прошло сквозь мою жизнь. И многое позабылось. Но отчего же в памяти навсегда отпечатались сухонькая фигурка старушки, белый её платок, скорбно приложенная к щеке рука, взгляд, устремлённые туда, где небо встречается с морем... и всё это неразрывно слито с ощущением текучего времени, невидимым потоком проходящего через моё тело, мысли и чувства...
Может быть, оттого, что всё это напоминает мне мою мать, полная тревог и лишений жизнь которой пришлась на трудные, скупые на радость, но такие славные годы яростного прорыва нашей страны в достойную людей жизнь.
А может быть, оттого, что на моих глазах была растоптана, разорвана в клочья и оболгана моя Родина, память о которой будет до конца храниться в моей душе в скорбном образе безмолвной старушки в белом платке.
В.Ч.
НИЩИЙ
Было еще не очень поздно. Но уже стемнело. Осенью темнеет рано. Михаил Иванович Бойков возвращался от родственников домой, где его ждала приболевшая жена. Жили они в пятиэтажном кирпичном доме в старой двухкомнатной квартире, полученной во времена Советской власти и обставленной тоже старой, советской мебелью. Идти приходилось довольно далеко, чуть ли не через весь город, но Михаил Иванович ступал бодро, напевая про себя марш «Прощание славянки», который всегда поднимал его настроение.
На автобус у него не было денег, да и обычные автобусы, в которых можно было попытаться проехать бесплатно, прикинувшись пенсионером, забывшим льготную карточку, ходили очень редко, а после восьми вечера практически и не появлялись на улицах, только блестящие автолайны-такси проносились по слабоосвещенным кварталам города.
Михаилу Ивановичу унизительно было прикидываться пенсионером, всякая, даже вынужденная фальшь возмущала его душу. Поэтому он предпочитал ходить пешком, если позволяла погода и обувь, так он чувствовал себя спокойнее и увереннее. До пенсии ему оставалось еще целых десять лет, хотя раньше он сказал бы: всего десять лет. Неожиданно быстро пролетели двадцать пять лет интересной и бурной жизни, когда он, окончив филологический факультет московского университета, стал учителем русского языка и литературы.
Преподавательская работа сначала в школе, а потом и в местном пединституте, различные творческие планы, периодические поездки по огромной стране - всё это создавало впечатление вечного движения вперед, и казалось, что так будет всегда, до самой глубокой старости. Но последнее время, особенно в этот год, Михаил Иванович неожиданно обнаружил, что из бодрого, молодого еще мужчины превратился вдруг в какого-то измученного, неуверенного в завтрашнем дне старика.
Постоянное безденежье, плохое питание, отсутствие отдыха и нервное напряжение - всё это накапливалось, и вдруг количество перешло в качество. Он как-то резко сдал: пропала уверенность в себе, в полезности своей деятельности, исчезло вообще понимание смысла жизни. Со всех сторон напирало и давило животное, хищное начало, всё чаще казалось, что общество окончательно превратилось в хлев, где сытые и голодные звери только и думали о еде и о том, кого бы ещё съесть.
Всё чаще на него нападала сильная усталость, не хотелось видеть людей, и даже успехи школьников и студентов реже радовали.
Жизнь стала представляться каким-то мрачным, фантастическим и беспросветным сном, когда в воспаленном мозгу, как в телевизоре, чередуются сплошные кошмары и ужасы. И это состояние всё больше переходило в хроническое, всё реже в душе загорался молодой задор, когда хотелось бороться и петь.
Сейчас, возвращаясь домой по знакомым улицам любимого города, Михаил Иванович ощущал именно такой редкий момент. И бодро вышагивая в своих старых высоких ботинках и в старом демисезонном пальто, негромко напевая марш «Прощание славянки», он чувствовал себя независимым от всей современной пошлости жизни.
Михаил Иванович шёл, высоко подняв голову, и в груди его призывно звучали слова:
И снова в поход труба нас зовет,
Мы все встанем в строй
И все пойдем на смертный бой!
Встань за правду, русская земля!
На улицах после недавнего дождя было сыро, прохладный воздух приятно освежал лицо, поэтому дышалось легко и ни о чём плохом не думалось. По сторонам неширокой улицы мелькали редкие прохожие, во дворах домов кое-где еще играли дети. Желая сократить путь, Михаил Иванович свернул с улицы в темный двор между двухэтажными кирпичными домами. Тут в темноте он оступился, и правый ботинок подвернулся на ноге.
Так как идти стало неудобно, Михаил Иванович наклонился, чтобы поправить ботинок и потуже затянуть шнурки. Проделав эту привычную для него операцию и выпрямившись, он неожиданно увидел перед собой в трех шагах крупного средних лет мужчину с видом, не предвещающим ничего хорошего. Михаил Иванович инстинктивно решил выйти из темного двора и повернулся назад. Но сзади уже стоял другой мужчина с жестким выражением лица и холодным взглядом.
Так хищник, поймавший жертву, смотрит на нее стальными глазами, в которых нет места чувству жалости и снисхождения. Подобные глаза видел Михаил Иванович по телевизору у героев американских боевиков.
Он понял, что попал в засаду. Грабителям на вид было лет по сорок. Их худощавые, но крепкие фигуры не давали повода к оказанию сопротивления. «Будут бить, - подумал Михаил Иванович, - чтобы взять у меня деньги на бутылку». Бежать было некуда, драться у него не было сил. Охватило чувство безнадежности.
Грабители не спешили, видя, что жертва слабая, и примеривались к дальнейшим действиям. Вглядевшись в их лица, Михаил Иванович оценил их простые русские физиономии, и тут в нем инстинктивно сработало внутреннее психологическое чутье учителя.
- Все равно я нищий, - спокойно и проникновенно сказал он.
- Я нищий, у меня ничего нет, - твердо и доверительно повторил он, - совсем ничего. Можете, что хотите со мной делать, но у меня ничего нет, ни гроша.
Грабители оценивающе оглядывали фигуру Михаила Ивановича, его старое, потертое темно-серое пальто, купленное лет десять назад, и один из них, тот, что стоял сзади, спросил: «И никакой куртки?».
Видимо, он почему-то подумал, что под пальто Михаила Ивановича может быть надета какая-нибудь куртка, которую можно загнать за бутылку.
- Никакой куртки, - безнадежно подтвердил учитель, - я нищий, совсем нищий, я учитель.
Грабители сразу как-то обмякли и посерели лицом. Видно, не в первый раз попали они на такого беднягу, как Михаил Иванович. Какая-то легкая жалость и сочувствие к ним шевельнулись в его душе. Он ничем не мог помочь им. Наверное, что-то подобное чувствам Михаила Ивановича передалось и грабителям, а может, их просто разозлила очередная неудача.
- Я бы их всех расстреливал, бил бы по мордам и расстреливал, - злобно сказал, непонятно к кому обращаясь, грабитель, стоявший сзади.
И тут неожиданно что-то прорвало, как плотину, в душе Михаила Ивановича, и он громко, с надрывом закричал: «А я, будь моя воля, их бы только расстреливал, расстреливал, расстреливал...».
Вся накопившаяся ненависть к тем жирным мордам, которые не вылезают из телевизора и без конца всё что-то врут и врут, вдруг бурным потоком хлынула из груди Михаила Ивановича, и он, захлебываясь в диком чувстве, ещё несколько раз, задыхаясь, повторил: «Только расстреливал бы, расстреливал…», - и проснулся...
