Сергей Кургинян - Качели. Конфликт элит или развал России?
Попросят меня задиристые люди: «Конкретизируйте еще больше!» — в ответ я повышу градус абстрактности в десять раз. А про всю свою конкретику скажу, что она мне приснилась. Что у меня творческая фантазия разыгралась. В конце концов, все говорят, что я театральный режиссер. Так я не отказываюсь. Кстати, поскольку я не только театральный режиссер, но и математик, работавший с обратными задачами, с некорректно поставленными задачами, то я вдвойне должен так сказать. Потому что я-то знаю, что такое некорректно поставленная задача, обратная задача. Там, где есть обратная задача, всегда есть неоднозначность. И, ради бога, не надо аналитической безапелляционности. Почаще говорите «возможно», если хотите что-то понять.
ЧЕТВЕРТЫЙ ПРИНЦИП ТОГО ЖЕ КОДЕКСА — «НИДАНЕТСТВЕННОСТЬ». Вас будут спрашивать: «Да или нет?» Не говорите ни «да», ни «нет». Тогда от вас потребуют: «Скажите, что вы не знаете!» Не соглашайтесь и на это. Квантовая механика научила науку подобной «ниданетственности». Еще раньше ее этому научила диалектика. Она сказала, что каждый раз, когда вы говорите о чем-нибудь, что оно есть или его нет, вы совершаете ошибку. Потому что то, о чем вы говорите, может быть и не быть одновременно.
Диалектика ввела такую парадоксальную возможность в связи с принципом становления. Когда нечто не ограничивается своим сегодняшним состоянием. Оно содержит в себе еще и состояние завтрашнее. Да и сегодня… Если сегодня оно не находится в каком-то состоянии (раз и навсегда заданном), а переходит из одного состояния в другое, то чем оно является по отношению к этим двум состояниям? Объект А переходит из состояния X в состояние Y. Вас спрашивают, находится ли объект А в состоянии X? Потом вас спрашивают, находится ли объект А в состоянии Y? Если вы затрудняетесь ответить на оба вопроса, то, значит, вы не знаете, в каком состоянии находится объект А? Но это же не так! Просто вопрос поставлен неверно.
Является ли Евгений Онегин ярким представителем российского петербургского дворянства первой четверти XIX столетия? Социолог скажет вам, что является. А если бы вы могли задать подобный вопрос Евгению Онегину? Или Одиссею? В их распоряжении не было классового метода, и они не знали, что принадлежат к каким-то там классам, социальным группам и так далее. Но это не значит, что они не принадлежали. Так принадлежали они или нет? Предположим, вы начнете разговаривать с этими героями. И объяснять им, что их поведение вытекает из их классовой позиции. А Онегин вам ответит: «Я лучше знаю, почему я убил Ленского. И все классовые интерпретации, которые вы мне навязываете, глубоко ложны. По крайней мере, я уж точно ими не руководствовался». Так руководствовался он или не руководствовался? И прав ли он, когда говорит, что ему лучше знать, чем он руководствовался?
Откуда вам знать, кто чем руководствуется? И можете ли вы в принципе по любому поводу высказать суждение, согласно которому некто или руководствуется, или не руководствуется? Даже теоретически вы не всегда можете это сделать.
Есть вполне практическая область, в которой действует эта самая «ниданетственность». То есть принципиальная невозможность сказать «да» или «нет». Прежде всего, конечно, она вытекает из неполноты наших знаний. Эта неполнота связана с самой природой знаний. Гуссерль, о чем я уже говорил выше, подразделял процедуры узнавания чего-либо на рефлексию и перцепцию.
Рефлексия — это знание, добытое путем самых точных и корректных умозаключений. Ум при этом находится во внешней позиции по отношению к тому, что он изучает. Наблюдатель наблюдает ПРОЯВЛЕНИЯ наблюдаемого. Но не само наблюдаемое. Непосредственного доступа к наблюдаемому он не имеет. Рефлексия — это всегда обратная задача. И это делает рефлексивное знание принципиально неполным.
Дополняется такое знание перцепцией. Когда вы не наблюдаете со стороны, а соприкасаетесь. Тем или иным способом оказываетесь внутри ситуации. Перцепция дополняет рефлексию. Но значит ли это, что рефлексия принципиально слабее перцепции и может заменять ее только тогда, когда перцепция невозможна?
Это не вполне так. Конечно, близкий человек понимает логику поступков лица, к которому он близок, иначе, чем посторонний наблюдатель. Но нет человека, который был бы предельно близок к интересующему нас типу лиц сразу на всех уровнях, из которых складываются эти самые «лица». Если, например, лицо — высокий чин КГБ, то его жена или дети могут в каком-то смысле знать больше о логике поступков лица. Но только в каком-то смысле!
Может быть, иной полнотой знания о мотивах и поступках такого лица обладает супердоверенный помощник, работающий с этим лицом несколько десятков лет? И это не всегда так.
И наконец, абсолютной полнотой перцепции обладает само лицо. Оно все знает о причинах, побудивших его к тем или иным поступкам? И это тоже не всегда так. Вообразите себе диалог Наполеона с Тарле. Наполеон говорит Тарле: «Кто ты такой, чтобы говорить мне, почему я так поступил? Ведь так поступил Я! Это МОЙ поступок! И только Я знаю все о причинах, которые его породили!» А Тарле отвечает: «Ты не можешь обладать полнотой знания по поводу причин, которые находятся вне тебя и оказали косвенное давление на твои поступки. Эти причины раскрылись через столетие после твоей смерти. У тебя своя полнота знания, у меня — своя».
Обучая начинающих аналитиков элиты разнице между перцепцией и рефлексией, я предлагал им рефлексивно ответить на вопрос: «Who is Mr. Kurginyan?». To есть, использовать для ответа биографические данные и предложенные мною же теоретические методы (социология элиты, культурология, теория игры и так далее).
У меня есть родственники по материнской линии. Если всех их собрать воедино и представить меня как лицо, наследующее эту родовую сущность и заданное в своем поведении фактом этого наследования, то получится полная ахинея. Я-то знаю, что ни в каком буквальном смысле слова ничего не наследую. Такое наследование, может быть, было бы возможно, живи я пять столетий назад и являйся членом тогдашнего традиционного общества. Но я родился в 1949 году, вырос в советское время, не проявлял никакой склонности к самоидентификации через эту родовую сущность.
Это я знаю. А посторонний мне аналитик не знает. Но я тоже кое-что могу и не знать. Я могу не знать, в какой степени данная родовая сущность оказала влияние на воспитывающих меня мать и бабушку, а значит, косвенно и на меня. Мало ли чего еще я могу не знать? Юнг скажет, что я не знаю своего родового архетипа, который автоматически действует — при полном моем отрицании этой самой сущности. И так далее.
Теперь об отце. Что по этому поводу изобретет посторонний аналитик и что знаю я сам? Аналитик элиты и здесь обязан восстанавливать некий надперсональный (родовой, семейный, групповой, клановый) «индекс». Как без этого? Что получится?
Мой отец родом из города Ахалцихе. И родители академика Джермена Гвишиани из города Ахалцихе. И у нас было много общих знакомых. Значит ли это, что мы «ахалцихский клан»? Для того, чтобы понимать, что это не так, нужно с абсолютной достоверностью знать структуру личности и особенности поведения моего отца. Он гордился своим происхождением, национальностью. Пока были живы родители, всегда ездил к себе на родину. Но он органически не любил кланов. И столь же органически чурался не соплеменников и родственников, а связей и отношений, порождающих какую-нибудь обязательность и даже приоритетность. Отцу — завкафедрой в вузе — все время казалось, что ему попросту «впарят» какого-нибудь балбеса в качестве студента. А он ненавидел «блат». И он благоговел перед преподавательской деятельностью.
Я не хочу сказать, что мой отец хорош, поскольку он не интегрировался в некие лобби, а чей-то отец плох потому, что он интегрировался. Я всего лишь утверждаю, что степень подобной интеграции может быть определена только изнутри, на основе этой самой перцепции. И что она может колебаться от нуля до ста процентов — в зависимости от тонких и почти неверифицируемых нюансов семейно-психологического характера.
Данное утверждение не снимает необходимости рассматривать надперсональные идентификационные возможности. Понимая при этом, чем ПОТЕНЦИАЛЬНОСТЬ определенной идентификации отличается от АКТУАЛЬНОСТИ этой идентификации.
Потенциально я мог быть представителем «ахалцихского клана». А представителем «зангезурского клана» я быть не мог по определению: ни я, ни мои родственники не родились и не жили в этом регионе Армении. В еще большей степени я не мог бы быть представителем «пекинского клана». Если бы я занимался, например, школой Шаолинь, то я мог бы быть спортсменом, связанным с этой школой. Но я не мог бы быть ни китайцем, ни пекинцем. А представителем «ахалцихского клана» я мог бы быть, но… я им не являюсь.
Соответственно, аналитик должен ввести клановую возможность в рассмотрение моей личности. Но — с соблюдением принципа «ниданетственности». То есть, не говоря по поводу моей клановости ни «да», ни «нет», и при этом оконтуривая то поле, в рамках которого возможна моя клановая привязка. Сохраняя одни возможности, он должен откинуть другие. Но именно в качестве возможностей! Воз-мож-но-стей! Какое он имеет право (как исследователь и как человек) представлять возможность (то есть потенциальность) как факт (то есть актуальность)! Это и есть путь к конспирологическому безумию.
